Читаем без скачивания Мамин сибиряк - Михаил Чулаки

— У вас включено? Включайте скорее, «Вокруг смеха» же!.. Ой, извините, я не знакома.

— Нищак. Заходь, бабонька. А ты, знацца, подруга моей?

Лариса прошлась по квартире, мгновенно все усекла:

— Как у вас стало уютно! Чувствуется мужчина в доме! И где только плитку такую достают люди?

Мамин сибиряк только накануне привез плитку.

Когда-то отец обтянул крашенные в грязно-зеленый цвет стены нашей ванной специальной клеенкой с рисунком, имитирующим кафель, и это стало кульминацией его мужской работы по дому. Лариса в свое время потрогала клеенку брезгливо и изрекла: «Кафель для бедных». Недаром отец всегда ее не любил. И вот единственная отцовская работа уничтожалась.

— Финская, да? Я сразу увидела, что финская!

Уж это-то она видит за километр! Вот матушка не отличит, ей что импортная, что наша — один черт. Я и то разбираюсь в вещах лучше нее, даже в женских шмотках, потому что у нас в уборных вечно идет торговля, кто-то что-то приносит, особенно Витька Полухин, который фарцует с пятого класса. А матушке все равно.

— Мало что финская, еще и разноцветная! Нарочно так задумано, да?

Мамин сибиряк с размаху прилепил очередную плитку, будто хлопнул Ларису по пышному заду.

— Значицца, голубая на ванну-иванну, черная в кухню, а розовой сральню обделаю.

Лариса сделала вид, что не расслышала некоторого слова:

— Да-да очень миленько выйдет. Черный кафель сейчас самый модный. И в туалете выйдет миленько-розовенько.

— В сральне! А то слова каки-то говоришь, вроде стыдной болезни. От здоровой бабы телом ейным пахнет, а от больной всякой пудрой и духам. Все люди, все срать ходют, а туи-леты мы не понимам. Ить каким местом?

Матушка стояла окаменелая, а Лариса мелко захихикала:

— Как мило! Такая непосредственность, простота. Отдыхаешь душой.

— Сама ты простота. Простота казанска, сирота хрестьянска. А у нас в Середе хрестьян не принимат.

Лариса и выговор приняла смиренно:

— Да, конечно, хорошо, когда прямо все говорят. Я тоже люблю… Нет, но где вы все-таки такую достали? Я была в гостях у одного завмага, у них же все есть, а такой плитки и у него не было!

— Нищак. У нас, знашь, как говорят? «Тыща рублей — не деньги, тыща километров — не конец».

Лариса была приятно поражена.

— А если у меня что-нибудь испортится, можно будет вас попросить? Потому что когда без мужчины в доме…

Когда она наконец ушла, мамин сибиряк изрек приговор:

— Бабье жерло кляпом не заткнешь!

— Степик, опять ты при Мише!

— Пущай знат, мужик уже.

И мамин сибиряк с размаху прилепил очередную плитку. Я взял плитку и тоже прилепил — учился.

Глядя на работу мамина сибиряка, я впервые почувствовал себя ненастоящим, таким же ненастоящим, как мой папочка. Мне сделалось стыдно, что вот я уже в девятом классе, а до сих пор не сделался мужчиной в доме — раньше мне такое и в голову не приходило. Я как раз собирался записаться в самбо: и пригодится для будущей работы, и на случай, если пристанет всякая шпана, когда иду с Кутей, — но вдруг понял, что важнее уметь вставить стекло и починить бачок, чем знать самбо и каратэ. Об этом открытии я не сообщил Куте, но про себя решил, что обязательно научусь домашним ремеслам до того, как жениться, — чтобы быть настоящим мужчиной в доме.

Мамин сибиряк не только облицевал ванную голубой плиткой, но и полюбил в ней мыться — распут оказался притягательным. Подолгу прел в горячей воде, призывал матушку, чтобы терла спину, а один раз я стал свидетелем совсем уж необычной процедуры: зашел раз нечаянно в матушкину комнату то есть в их общую, а я все по привычке: в матушкину! — где мамин сибиряк прохлаждался после ванны, и увидел, что матушка дерет его за бороду. В первый миг я подумал, что они уже ссорятся и матушка таким примитивным способом выказывает свое негодование, но тут же разглядел, что дерет она за бороду бережно, не дерет, а подергивает. Или это такие любовные ласки в его Сибири?

Я попятился, но мамин сибиряк просипел из глубины своей распушившейся бороды:

— Нищак, Миш, ить значицца, штоб волос взбодрить. Сам когда обрастешь, прикажь своей бабе, штоб требелила легкой таской.

Я-то думал, что его волосяные заросли — вроде дикой тайги: растут сами. А оказывается — культурная плантация! Но матушка-то как быстро обучилась!

Кроме Ларисы еще одна соседка у нас вертелась — старушка Батенькина с первого этажа. Она вечно сидит, сложив ручки, у своего окна и смотрит во двор: кто пришел, кто ушел, кто к кому… Ребята ее прозвали «бабушка в окошке» — есть такая фигура в городках. А вместо биты в нее раза два попадали мячом. Я раз занимался в своей комнате и нечаянно кое-что расслышал из прихожей, где матушка шепталась со старушкой:

— …я уже ждала Мишу, а Аркадий никак не решался с мамашей своей познакомить, разве мужчина? А этот сразу все решил…

Дальше матушка зашептала совсем неслышно, а старушка Батенькина захихикала.

А я все равно любил отца, сколько бы матушка его ни обличала. Просто он никогда не оправдывался — ни перед нею, ни перед знакомыми. Он не умел починить бачок в уборной, но зато никогда не жаловался на жену, не плакался перед посторонними — для этого тоже нужно быть настоящим мужчиной, так я решил. Ведь люди верят на слово: кто плачется — тот и прав. А кто молчит — значит, не может возразить, значит, согласен со всякой напраслиной. Или совсем бесчувственный — а бесчувственность тоже не простят. Отец это понимал, он же психолог, а все равно не плакался, не унижался. А у него, наверное, тоже нашлось бы, что высказать. Мне, например, почти всегда неловко просто слушать матушку. Целые дни говорит в своем Эрмитаже, а слуха у нее нет совершенно. Слуха на слова. Недавно она «решила понять, чем живет современная молодежь», так она объявила, «чтобы как мать понимать собственного сына». И вот ради такого понимания торжественно купила пластинку Булата Окуджавы. Так и сообщила: «Приобрела пластинку Булата Окуджавы, которого любит современная молодежь!» Ну, вопервых, его уже любила предыдущая молодежь, только одна матушка умудрилась в свое молодое время его не заметить. Но хуже всего, что она не слышит жуткого диссонанса в этом «Булате»! Нельзя же сказать: «Почитаем стихи Александра Пушкина». По-настоящему известные люди теряют имена, есть просто Лермонтов, а не «Михаил Лермонтов», и то же самое с Окуджавой. Такие мелочи сразу выдают, что для нее послушать Окуджаву не удовольствие, а добросовестная попытка «понять современную молодежь». Она сама экскурсовод, во и в «современную молодежь» приходит как на экскурсию. Или был случай, написали в газете, что разбилась известная клоунша, Ириска. Кутина мать с нею дружила, потому матушка решила позаботиться о Куте, говорит мне: «Я вырежу для Катеньки эту заметку, ей будет интересно почитать». «Интересно»!! А после этого восхищается «балакирем». Такая же ненатуральность, как «Булат Окуджава». Но сама она этого совершенно не чувствует. А отец очень чувствовал, я теперь понимаю.

Я и не заметил, как мамин сибиряк среди своих многочисленных трудов по квартирному благоустройству вырезал из какой-то деревяшки первого идола. Захожу однажды в матушкину комнату, там к стене прилажена новая полка, а на ней стоит нелепая фигура, вроде статуй с острова Пасхи, только с ногами, и смотрит на репродукцию Ренуара. Высотой сантиметров тридцать, губы раскрашены ярко-красным, словно кровью вымазаны.

Мамин сибиряк был ужасно доволен:

— Во, гляди-кось, Миш, кака Мокошь. Штоб, значицца, щастье не уюркало. Щастье — как ящерка: жжить — и ненути.

Идол этот — Мокошь — никак не смотрелся рядом с Ренуаром. Но я сказал только:

— А при чем здесь счастье?

— А како ж! Мокошь, она што ни есть на свете, все сотворила, и самый свет тож. Потом Род и Рожаницы, ну еще дедушку Чура поселить — вот те и щастье в дому.

Я так понял, что это какие-то сибирские божки, может, у бурятов или якутов — там ведь рядом, тыща километров не конец, но вошла матушка, и ее сибиряк повторил свои объяснения, добавив, что боги эти исконные, славянские, отецкие, «от их всяка сила, котора от нас передаецца, котору ты духом чуяла, так штоб понимат как она есть».

Матушка пришла в восторг еще сильнее, чем когда узнала, что такое балакирь. И на другой же день позвала профессора Татарникова, а он привел с собой маленького, но очень гордо державшегося человечка, которого провозгласил художником Петровым-не-Водкиным. Художник, едва раздевшись и театрально поцеловав матушке ручку, «счел себя непременно обязанным объясниться»:

— Мое фамильное несчастье произошло оттого, что в двадцатых годах только и твердили: «Петров-Водкин… Петров-Водкин… И моего отца буквально третировали одним и тем же вопросом, поскольку он тоже был художником: «А вы просто Петров, не Водкин?» Кстати, он был самобытный художник, его только сейчас начинают по-настоящему оценивать. В искусстве всегда кому-то везет, вокруг кого-то сенсация, а другие, не менее талантливые, а часто и более, — в голосе художника послышался надрыв, — пребывают в безвестности. Живой пример: нынешний шум вокруг Глазунова. Да, так мой отец наконец остервенел от таких вопросов и стал писаться: «Петров-не-Водкин. Аналогично у Пушкина в «Родословной»: «Я просто Пушкин, не Мусин!».