Читаем без скачивания Жизнь взаймы - Виталий Гладкий

После недолгих раздумий он кивнул головой, соглашаясь с разумными доводами своего невидимого оппонента, сидевшего внутри, и быстро все вернул на круги своя. Насыпав могильный холмик, Паленый неторопливо потопал к своей будке.

Паленый не был дураком. У него не возникало никаких иллюзии по поводу событий, которые должны были развернуться после заявления о находке трупа. Даже если менты и не повесят на него убийство Князева (а это бабка надвое гадала, то ли будет, то ли нет), ему все равно несдобровать.

Он был СВИДЕТЕЛЕМ – и этим все сказано. А тем, кто отправил Князева на тот свет, свидетели не нужны. Конечно, можно попросить защиты у властей, но кому захочется бесплатно защищать от убийц бездомного и никому не нужного изгоя?

И только когда Паленый начал разжигать костер, чтобы вскипятить чаю, он вдруг вспомнил, что у него в кармане паспорт покойника. Еще не зная, зачем все это ему нужно, Паленый механически сунул паспорт и блокнот в карман и тут же забыл о них, занятый похоронами мертвеца.

Прихлебывая обжигающую нёбо горечь, он долго с задумчивым видом вел незримый диалог со своим вторым "я", а когда алюминиевая кружка показала дно, хлопнул себя ладонью по колену и сказал:

– Ладно, что будет, то и будет!

Он решил оставить паспорт себе. У него не было никаких документов, из-за чего ему пришлось пережить много неприятных минут.

По причине отсутствия хоть какой-нибудь бумажки, удостоверяющей его личность, Паленому пришлось покинуть городские трущобы и поселиться на свалке; здесь ни документы, ни прописка не были нужны.

Естественно, Паленый понимал, что в городе и области он вряд ли сможет пользоваться паспортом Князева. Но Россия-матушка велика, а сделать обоснованное заключение о его личности, сравнивая фотографию в паспорте с изуродованным лицом Паленого, не взялся бы ни один эксперт.

Вообще-то Мотодром был его вторым домом. О первом Паленый ничего не помнил. Все его воспоминания начались год назад ранним весенним утром, когда он открыл глаза и увидел изумленные лица бомжей, окруживших кучу мусора, только что вываленную мусоровозом.

Паленый лежал среди отбросов практически в чем мать родила (если не считать нескольких лоскутков обгоревшей ткани), и мучительно пытался вспомнить, где он находится, кто эти люди и как его угораздило сюда попасть.

Мало того, первый же вопрос "Ты кто?" заставил его сильно удивиться и обеспокоиться – а и верно, кто он? Как его зовут, как фамилия?

Увы, в голове царили неразбериха и сумбур, как будто все слова энциклопедического словаря кто-то озвучил, затем смешал в кучу и набил ими доверху черепную коробку.

Этот невинный вопрос послужил тормозом, и Паленый, вместо какого-нибудь вразумительного ответа, начал что-то мычать и с глупым видом разводить руками. "Дурик…Наверное, с психушки сбежал", – решили бомжи и оставили его в покое.

Так он и остался на свалке, вопреки неписаному закону мотодромовских бомжей: всех чужаков – вон. Наверное, сыграло свою роль чисто русское отношение к умалишенным, обижать которых всегда было большим грехом.

Соорудив себе жилище и кое-как пережив лето на Мотодроме – он с большим трудом приспосабливался к жизни бомжа-старателя и зарабатывал на вторсырье сущий мизер, Паленый (это прозвище дал ему Тюнькин), как и большинство обитателей свалки, перебрался в город.

Ночевал он, где придется, – на вокзале, в подвалах и на чердаках домов, в колодцах теплотрасс. Там все-таки было теплей и уютней, нежели на свалке.

Но потом появился новый мэр, который устроил настоящую охоту на бездомных и попрошаек. Тем, у кого были документы, все же было легче – их не так сильно прессовали. Что касается Паленого, то он даже не мог назвать свою фамилию и имя.

А изъятый у покойника паспорт Паленый показывать боялся по вполне понятной причине – Князев мог значиться в розыске – и хранил его в тайнике, который оборудовал в своем жилище на Мотодроме.

Беспамятство Паленого вызывало подозрения у сотрудников правоохранительных органов, тем более, что он имел на удивление крепкое телосложение (хотя и был худым) и, раздетый догола, совсем не напоминал тщедушных, испитых бомжей.

Паленого подолгу держали в КПЗ, пытаясь выяснить личность, потом, убедившись в тщетности такой затеи, отпускали, чтобы спустя неделю или две его снова мог забрать очередной наряд патрульно-постовой службы.

И все начиналось сначала…

В конце концов, ему надоели мыкаться по тюремным камерам, и он, последовав совету Есесеича, в феврале перебрался на Мотодром, в свой "летний" шалаш.

К тому времени Паленый здорово окреп духом, приобрел надлежащую закалку, и теперь никакие трудности бомжовской жизни его не пугали.

Самое интересное – ему совсем не хотелось узнать о том, кто он и что было с ним раньше. Паленый смирился со своим полуживотным существованием и временами даже находил в нем какой-то смысл.

Воспоминания у него отсутствовали. Напрочь. По крайней мере, те, что касались его личной жизни. Иногда – чаще всего внезапно и не к месту – приходили на память литературные герои, фильмы, которые он когда-то видел, городские пейзажи, с виду знакомые горы…

Но Паленый не знал, как называется тот или иной город, где находятся горы и в какой стране произрастают леса, по которым давным-давно бродил чужой ему человек с его глазами.

Иногда ему казалось, что все его видения – бред сумасшедшего. Он и сам на первых порах был готов поверить, что у него и впрямь не все дома.

У Паленого наблюдалось раздвоение личности: один человек был вполне разумен и мог размышлять о высоких материях, а второй – главный – представлял собой забитое, убогое существо, подгибающее плечи не только перед начальством в лице Тюнькина, но и перед другими бомжами.

Однажды его здорово избили пьяные Петруха и Турка – уж неизвестно за что, и он даже не пытался сопротивляться, только закрывал голову руками. Бомжи, наблюдавшие за избиением, лишь смеялись; никто из них даже не подумал за него вступиться, а Есесеич на тот момент отсутствовал.

Но едва драчуны оставили Паленого в покое, как Варька, которая хохотала громче всех, выкрикивая разные обидные слова, умыла его окровавленное лицо, напоила водой и довела до шалаша. При этом она злобно материла обидчиков Паленого и чисто по-бабьи проклинала их.

Он всегда держался в стороне, чувствуя себя не в своей тарелке. Из-за его стеснительности Паленому всегда доставались крохи из общего "стола", если таковым можно было назвать свежий мусор. Он пас задних, а основной "навар" снимали те, кто понаглей и покруче.

Его единственным другом – пусть и с натяжкой – был Есесеич. Неизвестно, что заставило старика поселиться на Мотодроме, но Паленый знал, что Есесеич – образованный человек. У старика всегда был ответ на любой вопрос.

Что касается спиртного, то Есесеич пил умеренно – скорее, по причине преклонного возраста, нежели из-за моральных соображений. Он был прижимист, хотя и давал в долг другим бомжам. Но если за самогон всегда платили, то заемные деньги возвращали редко.

Впрочем, это обстоятельство Есесеича особо не расстраивало. Таким образом он откупался от настырных любителей брать в долг. В следующий раз старик без лишних слов показывал запись с фамилией и суммой занятых денег, и "забывчивый" бомж торопливо ретировался, не солоно хлебавши, и с пустыми руками.

Поговаривали, – Паленый слышал краем уха – что у Есесеича в городе есть сберкнижка и денег на ней столько, что можно купить квартиру и машину. Этим слухам он верил, потому что у старика, старожила Мотодрома, был уникальный нюх на вторсырье и он, в отличие от других, умел торговаться с Тюнькиным.

Однажды на его глазах Есесеич выхватил из кучи мусора целый рулон медной фольги (килограмм двадцать, не меньше), которая стоила очень дорого. Варьку, шебаршившуюся рядом со стариком, при виде такого богатства едва столбняк не хватил.

Потом она еще долго – месяца два – костерила его на все заставки, считая, что Есесеич нагло умыкнул ее добычу.

– О чем задумался?

Голос Есесеича заставил Паленого вздрогнуть.

– Да так… просто… – ответил он смущенно, будто его застигли на чем-то предосудительном.

– А как ты насчет кофе? – спросил Есесеич; и быстро добавил: – У меня есть немного.

– Кофе – это хорошо…

– Шикарно! Я, знаешь ли, люблю умаслить душу кофейком. Это, конечно, не дешево, но иногда хочется побаловать себя. Что ж мы, не люди…

Есесеич долго рылся в картонном ящике – упаковке от телевизора, где он хранил всякуювсячину, и наконец извлек оттуда банку с яркой наклейкой.

– Сварим в кастрюльке, – сказал он, бережно отмеряя молотый кофе чайной ложкой.

Старик священнодействовал у плиты почти полчаса. Аромат натурального кофе кружил голову, и Паленый невольно сглотнул слюну. Какое-то воспоминание вдруг озарили уголки его измученного мозга, но тут же исчезло, словно падающая звезда.