Читаем без скачивания Сумрак - Инка Парей

Но это же решительно невозможно — вообще не двигаться, какой-нибудь мускул обязательно шевельнется. Он подавил зевоту, и боль немедленно дала о себе знать. У старика было такое ощущение, что почти вся поверхность тела вспыхнула жарким пламенем. Некоторое время назад он видел по телевизору пожар на нефтяной платформе в Атлантике: пламя без просвета бушевало на половине квадратного километра водной поверхности — светящийся, развевающийся на ветру огненный мех над волнами. Старик дотронулся до лица, оно оказалось мокрым от пота. Он размазал пот по щекам и почувствовал, как соленая жидкость течет в трещинки на губах. Потом он покачнулся и упал. Один из костылей свалился ему на спину, и старик отодвинул его в сторону и прополз по ковру немного вперед.

У него была хорошая память. Не на имена — на лица. Он запечатлевал в мозгу черты человеческих лиц, как другие запечатлевают почерк. Старик отчетливо сознавал, что уже где-то видел лицо незнакомца из вестибюля, причем недавно, возможно даже вчера. Или позавчера? Нет, все-таки это было вчера. Ему стало жарко, он пришел в страшное волнение, пытаясь вспомнить, что было вчера, он смотрел сквозь тишину и пыль, поднятую его падением, в какую-то точку по ту сторону стены, в точку за дверью спальни, но это ничуть ему не помогло. Он видел этого человека, вот и все, что он мог с полной определенностью утверждать, но видел он его не вблизи, это он тоже знал точно, по глазам незнакомца, он бы наверняка их запомнил. Когда они лицом к лицу стояли на лестнице, старик заметил коричневые точки в глазах того человека. Голубые глаза с рассыпанными по ним крапинками — они выглядели точно следы брызг засохшей жидкости. Было такое впечатление, что они должны мешать незнакомцу смотреть, но старик понимал, что это обманчивое впечатление. В действительности же эти глаза привлекали внимание стороннего наблюдателя, раздражали и заставляли пропускать остальное.

Теперь старик лежал плашмя, грудью вниз, на ковре, словно на плоту, и до двери спальни оставалось каких-нибудь полтора метра. Он решил попытаться грести руками по полу вперед, для чего подтянул к себе край ковра. «Если я смогу подтянуться на руках до двери спальни, то, может быть, мне удастся оттуда добраться и до края кровати». Он постарался напрячь живот и работать только кистями и плечами.

Десять минут спустя он уже лежал на пороге спальни, головой на деревянной половице, вдыхая запах пыли, старого посеревшего лака и чего-то едкого и острого. Он вдруг вспомнил, что уже два дня не ходил в туалет. Он обхватил руками ножку кровати и подтянулся, но пояс брюк зацепился за порог и задняя его часть неприятно давила на поясницу. Он отпустил ножку, расстегнул пуговицу на брюках, освободил ремень и переполз через порог. За дверью квартиры раздались чьи-то шаги, они были неровными и перемежались громким шорохом, как будто незнакомец тащил за собой что-то очень тяжелое, такое, что невозможно было нести в руках. Он подождал, когда шорох стих, и снова попытался перенести тело через порог, и на сей раз ему это удалось, — он добрался до края кровати и подтянулся вверх.

Сейчас у него было только одно желание — умирая, смотреть в чистое небо.

Пару дней назад он впервые в жизни испытал какое-то внутреннее беспокойство. Его вдруг неприятно поразило, что, засыпая и просыпаясь, он каждый день видит одно и то же — потолок чужой комнаты, грязные плафоны люстры и висящую на ней паутину. Она дрожала, когда была открыта форточка, а иногда с нее на одеяло падала плодовая мушка или высохший комариный трупик. Женщина из социального отдела, навещавшая его один раз в месяц, однажды немного сдвинула кровать, поставив ее в нишу между окном и умывальником, и теперь он мог лежа глядеть в окно. С тех пор он иногда воображал, что может смотреть в самую середину неба, в глубокую бездонную, ни далекую, ни близкую, синеву.

Некоторое время он неподвижно, на боку, лежал поверх одеяла, немного согнувшись, с расстегнутыми штанами.

В комнате было прохладно.

Старик вспомнил о том времени, когда был еще молодым и жил в Потсдаме. Тогда он страстно хотел научиться ездить верхом. Потом это желание прошло, а после войны он вообще сторонился лошадей, ему был неприятен даже их вид. У него было два друга: один — худой блондин по имени Хайнер, и еще один, имя которого он никак не мог вспомнить. Летом они путешествовали на лодке по озерам и речкам Бранденбурга. Иногда они были в пути целый день, а потом высаживались на берег и спали все вместе в крошечной серой палатке. Когда им не хотелось править рулем, они, полуобнаженные, засыпали в лодке. Старик очень хорошо помнил запавшие ему в память названия озер, по которым они проплывали, он произносил их вслух и дрожал от волнения. Отсветы бликов на поверхности воды падали на прикрытые веки юноши, каким он тогда был, его вновь овевало тепло, похожее на вторую кожу, облегающее тело, когда долго лежишь на открытом летнем солнце.

«Может быть, мне повезет, — подумал старик. — Может, где-то тут лежит перцовый пластырь».

Он протянул руку и стал ощупывать предметы, стоявшие на ночном столике. Шаря по столу, старик случайно наткнулся на дорожный будильник, он опрокинулся с железным звоном, ударившись о свой металлический кожух. Он нащупал бутылку французской водки для притираний, ножницы, термометр и эластичный бинт, которым иногда обматывал колено, чтобы унять особенно сильную боль. В стоявшей на столике чашке был выдохшийся чай, источавший странный неприятный запах.

Собственно, он не хотел ничего искать. Мешало не столько ощущение того, что у него в руках нет какой-то очень нужной ему вещи, сколько ощущение того, что в этот момент нет на месте других предметов, предусмотрительно поставленных на стол, что, в его отсутствие, может послужить против него какой-то неприятной уликой.

На полу что-то лежало. Старик протянул руку и пошарил по половицам. Так и есть, пластырь. Он разорвал упаковку, повернулся на бок и прилепил пластырь к пояснице. Липкое зудящее тепло расползлось по спине. Он пару раз глубоко вздохнул, чтобы жар распространился еще дальше, потом стянул вниз штаны и ухватился за край кровати. Покончив с этим, он застонал от облегчения.

Он снова подумал о двери на пожарную лестницу. Насколько он помнил, не работал механизм, захлопывающий створку, поэтому дверь, если незнающий человек не поворачивал должным образом ручку, оставалась неплотно прикрытой, оставляя небольшую щель, которая, однако, была достаточно большой, чтобы при сквозняке дверь начинала хлопать и дребезжать. Эта мысль не понравилась старику, она мешала ему спать, а он так стремился ко сну. Раньше он изо всех сил старался не смотреть на то место двери, с которого при открывании замка осыпался лак, это зрелище раздражало его, ему было тоскливо смотреть на слои краски, словно сквозь десятилетия прожитой жизни, добираясь до самых дальних глубин.

«Я не хочу видеть глубины, — подумалось ему, — мне надо отремонтировать замок».

Когда он пришел в себя, очнувшись от сна, в комнате все еще было темно.

Взгляд старика упал на вечный календарь, стоявший на постельнике, — подарок подчиненных с почтамта «Берлин-Веддинг» по случаю двадцатипятилетнего юбилея его работы в учреждении. Перед тем как ложиться спать, он всегда передвигал маленькие фишки с числами; просыпаясь утром, он всегда видел новую дату, но сегодня все было не так, — на календаре до сих пор красовался вчерашний день.

Старику снова вспомнился вчерашний незнакомец, и он снова попытался понять, где и когда его видел. Старик почему-то знал, что это очень важно, но память подсовывала ему лишь какие-то фрагменты, острые, угловатые предметы, плывущие по серому бесформенному ничто, как обрывки сновидения. Старик видел осколки стекла, светлые волосы, руку на перилах моста, пятна крови на деревянном столбе. Дерево сбивало с толку — оно то крошилось, то рассыпалось мелкими щепками, а потом вдруг становилось тонким, не как ствол, а как доска со стройки, покрашенная с одной стороны в зеленый цвет.

«Надо начать сначала, — подумал старик, — надо выстроить все в ряд. Я же точно знаю, что где-то его видел».

В последнее время у него временами возникали трудности с припоминанием недавних событий, и, чтобы удержать их в памяти, приходилось присматриваться к деталям. Более отдаленные времена, особенно военное и довоенное, старик, напротив, помнил все более и более отчетливо. Иногда ему казалось, что он может непосредственно жить в том времени, чувствовать то же, что чувствовал тогда, но при этом задним умом оценивать и понимать свои тогдашние действия и поступки — то была призрачная ясность, которую он очень не любил.

Он задумался, в котором часу проснулся, потом понял, что шесть тридцать, — вчера был вторник, и сегодня приехала машина с пивом.