Читаем без скачивания Андрей Рублев - Юрий Галинский

Большинство купцов закрыли лавки, стали припрятывать в надежные места ткани, кожи, одежды и другие товары. Опустели палатки мясников, хлебников, рыбников, масленников – не стало подвоза из окрестных сел и деревень. Лишь изредка еще встречались торговцы с лотка вразнос. На улицах и площадях прыгали, гремели веригами юродивые, закатывая глаза, хрипели, предвещали конец света. Гнусавила нищая братия, что еще пуще, чем всегда, заполняла паперти храмов и подходы к ним. Даже появление странствующих веселых молодцов – скоморохов в пестрых шутовских одеждах с домрами, гудками, волынками, с учеными собаками и медведями на поводу, которых в обычное время толпой сопровождал московский люд, оживления не вызывало.

Почти все слободские ремесленники бросили работу, и только в мастерских кузнецов и оружейников еще стучали молотки. Но вскоре и они умолкли – окончились запасы железа и стали-уклада, что ввозились из Серпухова и Новгородской земли.

Бояре большие, городовые, нарочитые и другие люди великие тайком покидали Москву. Напрасно старосты и сотские чернослободцев ждали, что их позовут в Кремль и дадут наказ собирать полки московской земщины. Там и не помышляли об этом. Осадный воевода Свибл не показывался на людях – не то прикидывался, не то и взаправду был хвор. Помощник его, боярин Морозов, целыми днями бражничал с братьями Свибла Александром и Иваном. Одетый в расшитый золотом и жемчугом атласный саккос митрополит Киприан служил попеременно то в Архангельском, то в Успенском соборе, а по ночам тайно готовился к отъезду.

От Дмитрия Ивановича не было никаких вестей, зато по городу распространились слухи, что ордынцы уже переправились через Оку и подступили к Серпухову. А Москва все еще не была готова к обороне. Стены Кремля в отдельных местах оставались недостроены, деревянные крыши над ними прохудились и нуждались в починке. Кое-где перекрытия и вовсе отсутствовали. Даже новое оружие – великие пушки и тюфяки, незадолго до того приобретенные великим князем у фрягов, – не удосужились поднять на крепостные стены.

Народ роптал. К прежним обидам добавились новые. Мужики громко и увесисто ругали бояр и митрополита. Какое-то время страсти еще сдерживались уговорами посадских и слободских старост, но, когда горожане проведали, что люди великие бегут из Москвы, в городе начался бунт…

Накануне, во время вечерни в Архангельском соборе, на которой в первый раз после родов присутствовала великая княгиня Евдокия Дмитревна, к владыке Киприану, кланяясь и бормоча извинения, пробрался сквозь толпу людей знатных монах в испачканной выцветшей рясе. Выслушав его торопливую скороговорку, митрополит взволновался. Смуглое, с резкими складками у рта и на лбу лицо владыки побледнело, в черных глазах обычные уверенность и властность сменились тревогой. Торопливо разоблачившись после окончания службы, он поспешил в великокняжьи хоромы. Едва митрополит удалился, в Теремном дворце начался переполох. Всю ночь не прекращались беготня, хлопанье дверьми, слышались возбужденный говор, крики.

Наутро Москва уже знала о предстоящем отъезде великой княгини и митрополита. Призывно, будто на пожар или при появлении врагов, зазвонили набатные колокола на Боровицкой, Фроловской, Тайнинской башнях. По московским улицам устремились в Кремль чернослободцы, купцы, торговцы из Зарядья, Заречья, Занеглименья, монахи, монастырские служебники и трудники из городских и загородних обителей, нищие и гультяи отовсюду. А из домишек и изб все выбегали да выбегали горожане. Пополняемый, словно река ручьями, людской поток, все более мощный, стремительный, неудержимо катился к центру города. Вооруженные топорами, рогатинами, косами, редко кто копьями и мечами, а некоторые выломанным из плетней дрекольем москвичи заполнили Кремль. Одни вылезли на башни и стены, другие растеклись по улицам и площадям, ворвались на великокняжий и владычный дворы. Вздыхали, хмурились, ругались, следя, как укладывали на телеги и возы имущество беглецов, но предпринять что-либо не смели.

Большинство горожан на великокняжьем дворе впервые – невольно робеют, с любопытством разглядывают возвышающиеся над ними постройки. Вот сложенный из огромных дубовых бревен трехъярусный Теремной дворец. Внизу подклет с кладовыми, чуланами, мыльнями. Второй ярус – жилые покои: горницы, светлицы, повалуши. Выше светлые чердаки и терема с прорубленными на все стороны красными окнами, небольшими башенками-смотрильнями и балконами с перилами. Наружные стены дворца украшены деревянной резьбой, расписаны яркими красками зеленого, синего, желтого и красного цвета. Крыша хором сооружена в виде высоких шатров, островерхих башен, широких бочек и кубов. Покрывающие их железные и свинцовые листы искусно отделаны чешуей и мелкой решеткой. Рядом с дворцом длинная, будто с недостроенным верхом, приземистая Столовая изба, лишь высокие слюдяные окна с частым переплетом, обрамленные богатым резным орнаментом, несколько оживляли строгое здание – место парадных приемов, встреч иноземных гостей и празднеств. Дальше виднелся Набережный терем с позолоченной крышей, от него к Москве-реке вела широкая лестница с рундуками. Хоромы великой княгини, у которых шумела сейчас взволнованная толпа, почти не отличались от Теремного дворца, но были поменьше.

Солнце уже высоко поднялось. Слепит глаза. Тесно. Жарко.

Толпа возбуждена до предела…

– Не пущать их! – пронзительно визжит коренастая баба в залатанной паневе; круглое некрасивое лицо ее искажено от ярости.

– Вишь, храбрая сыскалась… – с добродушной усмешкой бросает крупный рыжебородый сотский плавильщиков Никита Лопухов. – Князевы дружинники, должно, ей не в помеху. Вон сколько их!

– Да что нам бояться? Их тут раз-два – и обчелся. А нас эвон сколько! Пошли, ребята! Давай сюда тягло наше, что на возы грузят! Давай!..

– Давай! Давай! – гневно откликнулась толпа, стала теснить редкую цепь конных дружинников, которые никого не подпускали близко к дворцу.

От небольшой группы всадников, стоявшей в глубине двора, отделился молодой боярин в надвинутом чуть ли не на самые глаза позолоченном шлеме с окрашенным в зеленый цвет орлиным пером. Медленно подъехал к толпе. Горожане притихли было, но, когда он, надменно щурясь, громко потребовал, чтобы мятежные людишки покинули великокняжий двор, в него полетели камни.. Боярин резко откинул полу синего, на красной атласной подкладке плаща, выхватил из ножен меч. По его команде дружинники повернули коней к бунтующим, подняв щиты и размахивая мечами, стали наступать на них. Те пятились, бранясь, угрожающе потрясали перед храпящими лошадьми рогатинами и топорами, но пустить их в ход не решались, впрочем, как и дружинники мечи.

Но вот кто-то взвыл от боли – конское копыто отдавило ногу, залился кровью молодой русобородый воин – камень угодил ему в голову.

Уже недолго и до схватки!..

Но тут появилась великая княгиня с детьми, ближними боярынями и обслугой. На виду бурлящей толпы они уселись в возки, окруженные охраной. Горожане нехотя расступались, давая дорогу. Возбужденный многоголосый гул несколько поутих.

На всем пути – на Соборной и Ивановской площадях, на перекрестках, на Чудовской и Никольской улицах, по которым проезжал поезд великой княгини, его встречали свистом и выкриками, но стычек и попыток остановить беглецов не было.

Покинули Кремль через Никольские ворота и вскоре, миновав Великий посад, конники и повозки запылили по дороге, ведущей на Переяславль.

Когда показались сани Киприана – митрополиты ездили на санях и зимой и летом, – толпа тотчас пришла в грозное движение. Несколько молодых чернослободцев, увлекаемых Иваном Рублевым, бросились закрывать Никольские ворота. На пути Киприана вырос живой затор из ремесленников, торговцев, гультяев и преградил ему дорогу. На башне и прилегающих к ним участкам стены горожане, размахивая увесистыми камнями, потребовали, чтобы владыка остановился. Не помог зажатый в узкой смуглой руке митрополита золотой крест.

Двое чернослободцев, схватив лошадей под уздцы, преградили дорогу саням митрополита.

– А ну отойди, воры! Кого держать умыслили, сучьи дети! – басом загремел на них сидевший на передке сын боярский из свиты Киприана. Выхватив из рук кучера кнут, широко размахнулся и хватил им по головам молодцов, державших лошадей. Колпаки обоих полетели на деревянную мостовую; у одного кровавая полоса пересекла лицо, второй, взвыв от боли, прижал ладони к глазам.

Толпа взревела. Смяв немногочисленную охрану из митрополичьих служилых людей, горожане стащили с саней обидчика и тут же расправились с ним. Воины владыки, оттесненные к повозкам с имуществом, не решились вмешаться.

– С Киприаном неча тут час терять. Дела есть поважней! – во весь голос закричал подошедший к саням вместе с другими старостами Савелий Рублев; широкоскулое морщинистое лицо старого оружейника было хмуро, сердито. – Силком мил не станешь! Только мыслю: не быть Киприану на Москве владыкой! Пусть себе едет – не все света, что в окне. А казну за рубеж не дадим! Верно я говорю, братчики?