Читаем без скачивания Дикие лошади - Дик Френсис

— Но они были друзьями, — упрямо повторил Говард.

— Как мы уже обсуждали, — спокойно ответил я, — если Сиббер сломается, ваши мотивировки получат больший смысл.

Он открыл было свой маленький ротик, увидел, что все остальные кивают, поджал губы и начал действовать так, словно то, что Сиббер должен сломаться, пришло в голову именно ему.

— Если завтра польет дождь, — продолжал я, — мы вместо этого снимем сцены внутри Жокейского клуба и будем молиться, чтобы в четверг была хорошая погода. Мы должны завершить первый ньюмаркетский фрагмент к субботе. В воскресенье — я полагаю, вы это знаете, — мы переводим лошадей на сорок миль западнее на Хантингдонский ипподром, в тамошние конюшни. Актеры и техники отправятся рано утром в понедельник. Репетиции в понедельник после полудня. Съемки — со вторника по пятницу, возвращение сюда — в следующие выходные. Эд раздаст расписание прогона и времени всем задействованным. Ясно? Да, кстати, с завтрашнего дня гонка будет нещадная. Думаю, вам следует это знать. Будет куча тяжелой работы, но оно того стоит.

Рабочий день был закончен. Сидящие вокруг стола вздохнули с облегчением. Сегодня мы провели много часов во дворе конюшен, действия на переднем плане разворачивались на фоне «повседневной жизни» скаковых лошадей. Никогда прежде в течение двенадцати часов за конями столько раз не выгребали навоз, не кормили, не поили и не чистили их, но мы отсняли достаточно, чтобы создать иллюзию реальности.

Сценарное собрание я объявил закрытым, и все разошлись, кроме высокого худого мужчины с неухоженной бородой, неопрятно одетого. Его неказистый внешний вид скрывал артистическую самоуверенность, непоколебимую, как гранитный утес. Он поднял брови. Я кивнул. Он, ссутулившись в своем кресле, подождал, пока все спины, кроме его собственной, не скроются за дверью.

— Вы хотели, чтобы я остался? — спросил он. — Эд сказал.

— Да.

Любой фильм, дающий надежду на успех, нуждается в глазе, который смотрел бы на жизнь словно через видоискатель кинокамеры. В ком-то, для кого фокус и интенсивность света были бы чувственными понятиями, не требующими расчетов. Его должность в титрах именуется «главный оператор» или «директор съемочной группы». У меня был друг-математик, однажды сказавший, что мыслит алгеброй. Так вот Монкрифф мыслил движениями света и тени.

Мы привыкли друг к другу. Это наш третий совместный фильм. Сначала я был смущен его сюрреалистическим чувством юмора, затем понял, что это водоносный слой для гейзеров его визуальной гениальности. Спустя некоторое время я почувствовал, что работать без него означает оставаться беспомощным в попытках перевести свое восприятие в откровение на экране. Когда я говорил Монкриффу, что хочу донести до зрителя, он мог инстинктивно вращать объектив, чтобы нащупать это.

Однажды мы ставили сцену, в которой героя вот-вот должны были убить террористы. Крайняя жестокость происходящего была подчеркнута тем, как Монкрифф подал свет на лица: оцепеневшая жертва, потеющий священник и беспощадность бандитов. Ego te absolvo… Потом мне присылали смертельные угрозы по почте.

В тот вторник в Ньюмаркете я спросил Монкриффа:

— Ты видел решетку вокруг Жокейского клуба? Ту, что ограждает частную стоянку во внешнем дворе.

— Высокую и черную? Да, видел.

— Я хочу отснять это как символ разделяющего барьера. Я хочу показать, как эта ограда не пропускает никого, кроме элиты. Внутри — дворянство скачек. Снаружи — отребье.

Монкрифф кивнул.

— Я также хочу дать впечатление того, что люди внутри, Сиббер и Джордж, члены Жокейского клуба, делают себя узниками условностей. Сидят за решеткой, можно сказать.

Монкрифф кивнул.

— И я хочу сделать пятисекундные съемки створок ворот, когда они открыты и когда закрыты.

— Хорошо.

— Сцену между Сиббером и Джорджем вначале снимайте из-за решетки. Я хочу, чтобы акцент зоопарка стал яснее. Затем выдвиньте точку съемки вперед и продолжение диалога снимайте вблизи.

Монкрифф кивнул. Он редко задавал вопросы, пока мы говорили, но до ночи он наверняка распишет все в подробностях.

— Мы не должны быть рассудительны, — продолжал я. — Не должны быть скучны и строги. Никаких оценок. Просто беглое впечатление.

— Прикосновение кисти, — отозвался Монкрифф. — Понимаю вас.

— Это будет содействовать срыву Сиббера.

Он кивнул.

— Я заставлю Говарда написать этот срыв завтра, — сказал я. — Это главным образом вопрос увеличения накала эмоций, начиная со спокойной сцены, которая уже есть в сценарии. Говарду просто нужно влить в нее соки жизни.

— Говардовские соки — это клюквенный коктейль. — Монкрифф поднял водочную бутылку из хаоса, царящего на столе, и стал рассматривать ее на просвет. — Пустая, — мрачно прокомментировал он. — Ты когда-нибудь пробовал водку с клюквенным соком? Отвратительно.

Говард пил этот «коктейль» все время.

— Говард, — заключил Монкрифф, — это радиоактивная пустыня. Ты не сможешь выйти из нее невредимым.

Он так же хорошо, как и я, знал, что имя Говарда Тайлера на афишах привлечет к картине как поддержку читающей публики, так и внимание ведущих критиков. Говард Тайлер завоевал престижные премии и получил почетные докторские степени по обе стороны Атлантики. Считалось, что Монкрифф и я должны быть счастливы, что работаем со столь знаменитой личностью.

Некоторые авторы хотели — или даже могли — писать сценарии по собственным романам; Говард Тайлер был представлен на премию «Оскар» за свою первую попытку и впоследствии отказывался продать права на фильм до тех пор, пока его не включат в съемочную группу. Мне и Монкриффу навязали Говарда, чтобы быстро уладить это, так быстро, что казалось — это ему навязали нас.

Наш продюсер, лысый шестидесятилетний американец, хитро провернул все дело в интересах компании. Известный автор (Говард), признанный чародей съемки (Монкрифф), добившийся многочисленных успехов продюсер (он сам) и молодой, но опытный режиссер (Т. Лайон), и все это в союзе с одной суперзвездой (мужская роль) и одной прелестной молодой актрисой — деньги тратятся на большие имена и экономятся на актрисе и мне. Он, продюсер О'Хара, сказал мне однажды, что в вопросе делового таланта вовлечение в одну картину пяти больших звезд — это напрасная трата средств. Одна большая звезда привлечет заказчиков, две еще можно позволить. Поставь больше, и деньги утекут моментально.

О'Хара многому научил меня в сфере финансов, а Монкрифф — в сфере киноиллюзий. Недавно я почувствовал, что знаю свое ремесло до тонкостей. Но я был достаточно реалистом и сознавал, что в любую минуту могу сделать что-то не так и потерпеть крах. Если бы реакцию публики можно было достоверно предсказать, то не было бы никаких обманутых надежд. Но быть уверенным во вкусах публики нельзя: они переменчивы, как счастье на скачках.

О'Хара уже сидел в ресторане отеля «Бедфорд Лодж», когда я присоединился к нему за ужином. Начальство студии желало, чтобы он присматривал за моими делами и докладывал о них. Соответственно он следил за ходом событий из недели в неделю, из Лондона или из Калифорнии, а иногда проводя пару дней в наблюдении за съемками, вечерами вместе со мной проверяя состояние бюджета и график работы. Благодаря в первую очередь его разумному планированию я надеялся, что мы закончим с меньшими тратами и на пару дней раньше, что может заставить будущих работодателей поверить в мои организаторские способности.

— Вчера дело двигалось хорошо и этим утром шло отлично, — объективно оценил О'Хара. — Где ты был сегодня до самого вечера? Эд не мог найти тебя.

Я замер, не донеся до рта стакан «Перрьера», оплаченного студией; мне отчетливо вспомнилось хриплое дыхание Валентина.

— Я был здесь, в Ньюмаркете, — сказал я, поставив стакан. — Мой друг умирает. Я ездил повидать его.

— О! — О'Хара не высказал осуждения, приняв объяснение как причину, а не как извинение. Как бы то ни было, он знал и считал само собой разумеющимся, что в это утро я начал работу в шесть часов и буду работать по восемнадцать часов почти каждый день, отведенный на съемки.

— Он работал в кино? — спросил О'Хара.

— Нет. На скачках… писал о скачках.

— О! Значит, к нам не имеет отношения.

— Да, — ответил я.

До чего же неправы мы порой бываем!

ГЛАВА 2

По счастью, утро среды выдалось ясным и свежим. Монкрифф, съемочная группа и я наблюдали за восходом солнца с крыльца Жокейского клуба, без помехи снимая, как тают тени в утренней атмосфере.

Чуть позже неплохо прошли репетиции с Сиббером и Джорджем во дворе; Монкрифф в дополнение к солнечному свету слегка подсвечивал съемочную площадку лампами, пока я всматривался в видоискатель камеры, желая удостовериться, что она стоит под нужным углом. К одиннадцати при активном содействии полиции мы были готовы снимать въезжающие и выезжающие машины.