Читаем без скачивания Прохладой дышит вечер - Ингрид Нолль

Отец был человеком очень строгим, но за едой несколько расслаблялся. Он громко дискутировал, обычно с Хайнером и Эрнстом Людвигом на «взрослом» конце стола, о самом страшном, что ему довелось пережить: об инфляции 1923 года, впрочем, давно уже пережитой. Он любил демонстрировать всем купюру в миллиард марок и объяснял нам, что тогда один телефонный разговор обходился в полмиллиона.

Обед подавала служанка, но на стол накрывала я, а убирала его Фанни. Только по воскресеньям мы ели из мейсенского фарфора, в будни же посуда была из фаянса. Ножи красиво укладывали на серебряные подставки в виде прыгающих зайцев. В будни всегда подавали какой-нибудь скучный суп, одни и те же овощи, вареное мясо, картошку и компот. Только по пятницам мы могли надеяться на картофельные оладьи с яблочным муссом, а в банные дни — на гороховое рагу.

У меня сохранилась одна из старинных бело-голубых родительских десертных тарелочек. До недавнего времени я держала в ней орехи. У нее изогнутые волнообразные края, переходящие местами в керамическое плетение, между ними — три розочки, скрепляющие тонкий, легко бьющийся фарфор. Посередине красуются изысканные, в китайском духе, цветы и листья. На этих шедеврах по воскресеньям к кофе подавали пирог в гостиной. Там стоял хрупкий письменный столик из вишни, который вряд ли когда использовался по назначению, буфет и зеркало в человеческий рост, укрепленное на кронштейне. Диванчик и кресла были обиты зеленым, как листва деревьев, плюшем, и тяжелые темные бархатные гардины тоже имели зеленоватый оттенок.

Над софой висел «Остров мертвых» Бёклина[5] (гравюра, конечно), над буфетом — портрет королевы Луизы.

Здесь каждую из дочерей фотографировали с ее женихом. Снимки делал наш брат Хайнер, он учился у фотографа и работал в местной газете.

У Иды на свадьбе я не была, за два дня перед тем я заболела. Слегла с тяжелым воспалением легких. Я думаю, Бог меня наказал, наслав эту хворь. Ведь я до последнего момента пыталась сорвать свадьбу: надеялась, молилась, ворожила, лишь бы Хуго не женился на сестре. Но поскольку Ида была беременна, мне оставалось лишь ждать, что она умрет во время родов. Тогда я бы утешила Хуго, как могла, через год он женился бы на мне, и я вырастила бы в любви дитя моей сестры.

Но наказание Господне на этом не закончилось. Отец решил, что Иде не пристало больше показываться в магазине, а посему взял в подмастерья меня. Вообще-то, следующей после Иды была Фанни, но она за год до того пошла учиться на воспитателя детского сада и посещала специальный семинар. Оказалось, Фанни способна воспротивиться твердой воле родителя, хотя и за мой счет. Я как раз выдержала экзамены за девятый класс к Пасхе 1926 года, но хотела обязательно закончить школу и потом даже замахнуться и на высшее образование. Но отец даже сыновьям не позволил стать студентами, что уж говорить о дочерях! Хочешь не хочешь, а пришлось мне продавать ботинки с утра до закрытия магазина, вместе с Хуго.

Моя младшая сестрица Алиса появилась на свет в 1919 — м; она любит говорить, что ее зачатием наши родители отпраздновали окончание войны. К свадьбе Иды Алисе было восемь лет, и, как самая младшая в семье, во время венчания в городской церкви она держала букет невесты. Фанни тоже была подружкой невесты и вся сияла, а я в это время в слезах и в жару валялась в постели.

Я храню фотографию Алисы в латунной рамке под выпуклым стеклом, ее сделал Хайнер на Идиной свадьбе: Алиса чинно сидит в пышном кресле и смотрит в пространство все так же задумчиво, как и в те далекие времена. Мы, старшие, в ее годы носили еще сложные прически из переплетенных кос, а у Алисы шелковистые детские кудри уже подстрижены на манер мальчишеской короткой прически «бубикопф», челка, как у пони, спускается на лоб до бровей. К свадьбе она получила новое коротенькое платьице, зауженное в талии. На шее — симпатичный серебряный медальон с венком незабудок из эмали. Белые гольфы, черные туфли с пряжками и плюшевый медведь завершают композицию.

Да, Хульда, что это я все о прошлом да о прошлом, просто неприлично. Хуго скоро приедет, не хочу я показаться ему сентиментальной старушенцией. Пока он не появился, надо убраться в доме, выбросить мусор и сходить купить чего-нибудь. Позвоню-ка я сегодня Феликсу, он как-никак единственный из моих внуков живет поблизости. Феликс и так уже освободил меня от множества трудностей: свозил к врачу (Господи, мне же еще к парикмахеру нужно!), пенсию мою из банка привез. Я ему каждый раз в качестве вознаграждения подкидываю деньжонок, но он, разумеется, и так бы за мной ухаживал. Может, они с другом быстренько покрасят мне квартиру, я тогда уж точно избавилась бы от всего этого хлама, который только пыль собирает, и в гостиной бы все поснимала. Интересно, а Хуго останется ночевать у меня? Удобно ли предлагать такому пожилому человеку раскладушку во флигеле?

Конечно, Феликса дома нет. Он изучает машиностроение, потому, видать, и завел этот мерзкий автоответчик, на который я теперь должна наговаривать свое послание. Я тут же кладу трубку, но потом беру листочек бумаги и записываю все, что хочу сказать. Пусть мое сообщение прозвучит чисто, без единой запиночки, без «хм…» или «э-э-э…». Дочь моя Регина, мать Феликса, в очередной раз специально мне напомнила, что не следует звонить молодому человеку до полудня. Но, я думаю, она шутит, не может быть, чтобы лекции всегда начинались только после двенадцати часов.

«Я тебя люблю, мамуля», — неожиданно произносит Хульда. Кажется, сидя среди бела дня перед включенным телевизором, я слегка задремала. В безмозглых американских сериалах все обязательно признаются друг другу в любви: родители, дети, братья и сестры и, разумеется, влюбленные. Когда я была ребенком, никто у нас в семье такого не говорил, хотя, уж конечно, любили мы все друг друга не меньше, чем вся эта публика в телевизоре. Да я не уверена, что даже собственным детям в любви признавалась. Меня воспитывали так, чтобы я жила в любви, а не разглагольствовала о ней. Кстати, а не признаться ли мне Хуго в том, о чем я молчала шесть с лишним десятков лет? Впрочем, он и так все знает.

Может, спрятать Хульду, когда он приедет? Я не уверена, что Хуго сейчас достаточно хорошо меня знает. Чего доброго, увидит в этой моей маленькой слабости старческий маразм, а? Надо мне быть поосторожней: не стоит относить его сплин исключительно на счет старости. Хуго, без сомнения, был красавец мужчина, иначе мы бы не клюнули все на него: Ида, Милочка, Фанни, я и прочие. Но, кроме привлекательной внешности, он обладал еще и шармом, чувством юмора и был, как сейчас принято говорить, весьма сексапилен. Интересно, что от всего этого осталось?

3

Не я одна была несчастна в день Идиной свадьбы, Альберт тоже был как-то расстроен. Тем не менее он единственный из всей семьи позаботился обо мне, пока остальные страшно суетились. Магазин на пару дней закрыли, но для продавщиц и подмастерьев было большой честью помогать нашей семье на свадьбе. После венчания закатили пышный банкет. Длинные столы поставили в гостиной, салоне и столовой, на кухне нанятая чужая повариха повергала в изумление нашу. Лежа в кровати, я слышала, как двигают мебель, точат ножи, как звенит посуда, кто-то кого-то зовет, одни плачут, другие хохочут. Альберт время от времени приходил ко мне с чаем и сухарями и докладывал: «а служанка разбила супницу из мейсенского фарфора», «а Алиса стащила кусочек торта», «а мама неизвестно куда засунула свои аметистовые бусы». И я, измученная горячкой, совсем без сил, все это выслушивала.

— Хочешь, приведу к тебе Иду в подвенечном платье, полюбуешься? — предложил Альберт.

Я отказалась.

— Где твоя кружевная блузка? — спросил он и целенаправленно двинулся к платяному шкафу.

Зачем она ему?

— Вот уж я их всех потрясу, — заявил он, впрочем, не слишком уверенно.

Я была слишком больна, чтобы его расспрашивать. Потом мне все рассказали: братья и сестры придумали каждый свой сюрприз для новобрачных. Сестрицы Хуго разыграли сценку, Хайнер выпустил номер газеты с фотографиями жениха и невесты в детстве. Эрнст Людвиг и Фанни в костюмах придворных танцевали менуэт. Даже наш пастор произнес душеспасительную речь, а после веселился вместе со всеми. Когда представление уже, собственно, подошло к концу, явился мальчик-хорист в моей кружевной блузе, свисавшей поверх его коротеньких штанишек длинным балахоном. Разгоряченный Хайнер загоготал при виде этого маленького привидения, но Фанни бросила на него строгий взгляд, села за рояль и заиграла. Альберт запел «Ave Маriа».

Протестантский пастор занервничал: католическое песнопение его раздражало. Наш папаша вспыхнул от стыда, что его младшенький, этот пухлый, рыхлый, смущенный мальчонка, поет голосом евнуха, да еще весь сияет от любви к молодым. Пока публика размышляла, освистать этот «католический шлягер» или рукоплескать исполнителю, раздался громкий голос престарелого дедушки Хуго: «Какая очаровательная барышня!»