Читаем без скачивания Страсть - Дженет Уинтерсон

Я рассказываю вам байки. Верьте мне.

Борделем управляла великанша-шведка с волосами цвета одуванчика, что живым ковром спускались ей на колени. Подвернутые рукава платья она закрепила подвязками, и руки были голыми. На шее у шведки на кожаном шнурке болталась деревянная куколка с плоским лицом. Увидев, что я смотрю на нее, хозяйка силой пригнула мою голову и дала мне понюхать куколку. Та пахла мускусом и незнакомыми цветами.

— С Мартиники, как бонапартова Жозефина.

Я улыбнулся и сказал:

— Vive notre dame de victoires[3].

Но великанша засмеялась и сказала, что Бонапарт не сдержит своего слова: Жозефину никогда не коронуют в Вестминстере. Повар грубо велел ей помалкивать, однако шведка не испугалась. Она провела нас в холодный каменный каземат с койками и длинным столом, уставленным кувшинами с красным вином. Я ожидал увидеть красный плюш, о котором рассказывал кюре, описывая эти места скоротечных наслаждений, но тут не было ничего мягкого. Ничего, что могло бы отвлечь нас от дела. Женщины оказались старше, чем я думал, и ничем не напоминали картинки в книге кюре, посвященной смертным грехам. Не похожи ни на змей, ни на Еву с грудями, как яблоки; пухлые и безропотные, а волосы поспешно взбиты или распущены по плечам. Мои товарищи загорланили, засвистели, стали лить вино себе в глотки прямо из кувшинов. Я хотел выпить воды, но не знал, как попросить.

Повар приступил в делу первым — шлепнул одну тетку по заду и что-то сказал про ее корсет. На нем по-прежнему были заляпанные жиром сапоги. Другие тоже разошлись, подобрав себе парочки, а я остался наедине с терпеливой чернозубой женщиной; на одном пальце у нее был десяток колец.

— Я в армии недавно, — сказал я, надеясь, что она поймет: я не знаю, как себя вести.

Женщина ущипнула меня за щеку.

— Все так говорят. Думают, в первый раз так выйдет дешевле. Но это работенка та еще — как учить играть в бильярд без кия. — Она перевела взгляд на повара: тот на корточках пристроился на тюфяке и попытался вытащить свой хрен из штанов. Женщина стояла перед поваром на коленях, сложив руки на груди. Вдруг он закатил ей оплеуху, и шлепок заставил всех умолкнуть.

— Ну ты, сучка, помоги же мне! Сунь туда руку! Или ты боишься миног?

Женщина скривилась. Ее щека побагровела, хотя кожа была грубой. Она ничего не ответила, только сунула руку ему в штаны и вынула оттуда член, как хорька за шкирку.

— В рот.

Я тут же подумал об овсянке.

— Хороший у тебя друг, — сказала моя женщина.

Мне хотелось подойти к повару, сунуть мордой в одеяло и держать, пока не задохнется. Но он кончил, громко зарычал и рухнул на спину. Его женщина встала, демонстративно сплюнула в лохань на полу, затем прополоскала рот вином и сплюнула снова. Проделала она все это громко, повар услышал и спросил, как она смеет выплевывать его семя во французские сточные канавы.

— А что еще с ним делать?

Повар ринулся к ней, но опустить кулак не успел. Моя женщина шагнула вперед и огрела его по затылку кувшином для вина. Потом приобняла подругу и коснулась губами ее лба.

Со мной она ни за что так не сделает.

Предводителя мы несли домой, поочередно меняясь вчетвером, — на плечах, как гроб, лицом вниз, на случай, если его вырвет. Утром он хвалился перед офицерами, что засунул сучке в рот весь член целиком и от этого щеки у нее надулись, как у крысы.

— А что у тебя с головой?

— Упал на обратном пути, — сказал повар, посмотрев на меня.

Он ходил к шлюхам почти каждый вечер, но я больше никогда его не сопровождал. Не общался ни с кем, кроме Домино и Патрика, священника-расстриги с орлиным глазом. Все время учился фаршировать кур и готовить их на медленном огне. И ждал Бонапарта.

Наконец он прибыл. Это случилось в жаркое утро, когда отступившее море оставило соленые лужи между камнями пристани. Прибыл вместе с генералами Мюратом и Бернадотом. С новым адмиралом флота. С женой, изящество которой заставляло даже последнего мужлана драить сапоги до зеркального блеска. Но я видел только его. Наставник мой — священник, поддержавший Революцию, — много лет твердил, что Бонапарт, возможно, — Сын Божий, вновь сошедший на землю. Вместо истории и географии я изучал его сражения и кампании. Вместе с кюре склонялся над старой, невозможно протертой на сгибах картой мира, разглядывая те места, в которых он бывал, и следя за медленно расползавшимися границами Франции. Портрет Бонапарта висел у кюре рядом с иконой Пресвятой Девы, и я рос, глядя на то и другое, тайком от матери — та оставалась монархисткой и по-прежнему молилась за упокой души Марии-Антуанетты.

Когда Революция сделала Париж городом вольных людей, а Францию — бичом Европы, мне было всего пять лет. Наша деревня стояла лишь немного ниже по течению Сены, но мы могли бы жить и на луне. Толком никто не знал, что происходит: было известно лишь, что короля с королевой посадили в тюрьму. Мы верили слухам, но кюре тайком пробирался в Париж и возвращался обратно, надеясь, что сутана спасет его от ножа или расстрела. Деревня разделилась. Большинство считало, что король и королева правы, хотя им не было до нас никакого дела — лишь бы мы платили налоги и вписывались в сельский пейзаж. Но это я вам говорю, а меня научил умный человек, который титулы не уважал. По большей части, мои деревенские друзья не могли даже выразить свое беспокойство, но его было видно по тому, как они ходили за скотиной или внимали проповедям кюре. Мы всегда беспомощны, кто бы нами ни правил.

Кюре говорил, что мы живем последние дни, Революция даст нам нового мессию, после чего на земле наступит тысячелетнее царство. Правда, в церкви до такого он никогда не доходил. Говорил только мне. И никому другому. Ни Клоду с его кадушками, ни Жаку в темноте с его нареченной, ни матери с ее молитвами. Он сажал меня на колени, прижимал к черной сутане, пахшей старостью и сеном, и уговаривал не бояться деревенских слухов, что Париж умирает с голоду или битком набит трупами.

— Анри, Христос сказал, что принес не мир, но меч. Помни это.

Когда я стал постарше, и бурные времена сменились чем-то вроде спокойствия, Бонапарт начал создавать себе имя. Мы назвали его своим Императором задолго до того, как он этот титул присвоил. А когда мы возвращались из самостройной церкви в зимних сумерках, кюре смотрел на уходившую вдаль дорогу и слишком крепко сжимал мою руку.

— Он призовет тебя, — шептал священник, — как Господь призвал Самуила, и ты пойдешь.

Когда он прибыл, мы не упражнялись. Он застал нас врасплох — видимо, нарочно, — и когда первый измученный гонец галопом прискакал в лагерь с известием, что Бонапарт едет без остановок и прибудет еще до полудня, мы сидели в одних рубашках, пили кофе и играли в кости. Офицеры озверели от страха и начали гонять солдат так, словно высадились англичане. К приему Императора не подготовились; в его специально построенном бивуаке размещалась пара пушек, а повар был вдребезги пьян.