Читаем без скачивания Дневники Энди Уорхола - Энди Уорхол

Процесс создания портрета был проработан во всех деталях. Все начиналось с того, что заказчик позировал, а художник делал около шестидесяти полароидных снимков. (Энди использовал только фотокамеру фирмы «Полароид» под названием «Биг Шот», а когда ее сняли с производства, он даже заключил с компанией специальное соглашение, что выкупит все непроданные фотоматериалы для этой камеры.) Потом он выбирал из этих снимков четыре, которые передавал печатнику-шелкографу (Энди всегда работал с одним и тем же специалистом: до 1977 года с Алексом Хинричи; а после него с Рупертом Смитом), и тот делал с них позитивные изображения на ацетатных трафаретах размером 20 × 25 см. Когда Энди получал их после обработки, он выбирал какое-то одно изображение, принимал решение, как его кадрировать, а затем принимался выполнять косметическую обработку изображения, чтобы «объект» (то есть его модель) выглядел как можно привлекательнее, – для этого он удлинял шеи, укорачивал носы, увеличивал губы, а также «исправлял» цвет кожи так, как это казалось ему необходимым; короче, он делал с другими людьми все то, что хотел бы, чтобы другие делали с ним… Дальше он отдавал кадрированное и отретушированное изображение на увеличение – его переводили из формата 20 × 25 см на ацетатный трафарет размером метр на метр, и уже с него печатник изготавливал шелкографическое изображение. Чтобы быть всегда готовым к неослабевающему потоку заказов на портреты, Энди велел своим ассистентам предварительно раскрашивать холсты одним из двух базовых фоновых оттенков: телесный для мужских портретов и другой, несколько более розовый, – для женских. Используя копировальную бумагу, подложенную под кальку, он переводил изображение с ацетатного трафарета (размером метр на метр) на холст, предварительно загрунтованный телесным тоном, а затем писал красками все цветные детали – например, волосы, глаза, губы у женщин или галстуки и пиджаки у мужчин. Когда шелкография была готова, детальное изображение накладывалось на предварительно прокрашенные цветные участки, и затем детали фотографии переводили на холст. Именно небольшие сдвиги при наложении изображения на нанесенные краской детали и придавали портретам Уорхола характерный, чуть «смазанный» вид. Та к о й портрет стоил, как правило, около 25 тысяч долларов за первый холст и еще по пять тысяч за каждую дополнительную копию.

Для Энди было настолько важно следовать излюбленному распорядку в череде повседневных дел, что он изменял его только при каких-то экстраординарных жизненных обстоятельствах. Та к, после утреннего «заполнения Дневника» (это когда мы с ним разговаривали по телефону) он отвечал на телефонные звонки или же звонил кому-то сам, потом принимал душ, одевался и, взяв с собой в лифт любимых такс, Арчи и Амоса, спускался с третьего этажа дома, где была его спальня, в подвал, где была кухня, – там он завтракал вместе со служанками, сестрами-филиппинками Нэной и Авророй Бугарин. Потом он совал подмышку несколько экземпляров Interview и на пару часов отправлялся по магазинам, обычно вдоль Мэдисон-авеню, потом заходил в аукционные дома, в ювелирные лавки в районе 47-й улицы и в антикварные магазины Гринвич-Виллидж. Он раздавал журналы владельцам магазинов (в надежде, что они решат поместить в Interview свои рекламные объявления), а также всем тем, кто узнавал его на улице и заговаривал с ним – ему было приятно, что он мог что-то подарить этим людям на память.

В офис Энди приходил между часом и тремя пополудни, в зависимости от того, был в этот день назначен деловой ланч с потенциальными рекламодателями или нет. Придя в студию, он обычно начинал – в поисках денег – шарить у себя в кармане (а порой и в ботинке!), а потом посылал кого-нибудь из сотрудников помоложе в магазин «Брауни», в том же квартале, за углом, чтобы те купили что-нибудь легкое перекусить. Потом, попивая морковный сок или чай, он просматривал записи в своих ежедневниках, чтобы вспомнить, куда его пригласили на вторую половину дня и на вечерние мероприятия, звонил тем, кто до него не дозвонился раньше, и отвечал на текущие телефонные звонки. Еще он распечатывал множество конвертов, которые получал каждый день, решая, какие из писем, приглашений, подарков и журналов не стоит выбрасывать, а лучше положить в «Капсулу времени» – так называлась очередная из многих сотен коричневых картонных коробок размером 30 × 60 × 40 см, которую запечатывали, снабжали датой и отправляли на хранение, заменяя ее точно такой же, но пустой коробкой. Меньше одного процента из всего того, что ему присылали или дарили, он оставлял для себя или кому-нибудь отдавал. Все остальное отправлялось «в коробку»: это были предметы, которые он счел «небезынтересными», а поскольку Энди интересовался всем на свете, в коробки попадало буквально все. Энди редко, очень редко давал какие-либо письменные указания. У него в руке, правда, можно было порой увидеть ручку, но если его рука двигалась, это почти всегда означало, что он просто ставит свою подпись: дает автограф, расписывается на художественном произведении или подписывает договор. Еще он любил записывать на клочках бумаги номера телефонов, однако они обычно так и не попадали в адресную книгу. Если он все-таки писал записку, это почти неизменно было не больше, чем просто слова, например, «Пэт – используй это», и такую записку он прикреплял к вырезке из газеты, если считал, что это могло помочь проекту, над которым мы в тот момент работали. Бывали и исключения – если кто-то диктовал ему, что именно написать (например, на карточке, прилагаемой к подарку), и тогда он с удовольствием писал бы сколько угодно – однако лишь до тех пор, пока не прекращалась диктовка. Он оставался в главном помещении офиса – приемной – на час или два, болтал с теми, кто в тот момент оказался в офисе, расспрашивал про перипетии их любовной жизни, про то, что они едят и где провели время накануне вечером. Потом он перемещался на залитый солнечным светом подоконник, к телефонам, и читал там сегодняшние газеты, пролистывал журналы, снова время от времени отвечал на телефонные звонки и немного обсуждал текущие дела с Фредом и Винсентом. В конце концов он отправлялся в свой рабочий угол в задней части студии, около грузового лифта, и там писал красками, рисовал, вырезал, передвигал туда-сюда картины и так далее до конца рабочего дня, когда приходило время сесть рядом с Винсентом, чтобы оплатить счета, а затем поговорить по телефону с друзьями, окончательно закрепляя предполагаемый маршрут вечерних вылазок.

Между шестью и семью вечера, как только заканчивался час пик, он выходил на Парк-авеню и брал такси домой, в аптаун. Несколько минут он проводил у себя дома, занимаясь тем, что он называл «наклеиться» – умывшись, он прикреплял свои серебряные «волосы» (парик, который был его «визитной карточкой») и иногда, может быть, переодевался, однако лишь в том случае, если ожидался особенно «интенсивный» вечер. Потом проверял, вставлена ли кассета в его «Полароид». (С середины шестидесятых до середины семидесятых годов Энди был известен тем, что без конца записывал на магнитофон все разговоры своих друзей. Правда, к концу семидесятых ему это наскучило, и он стал, как правило, делать записи только по какой-либо особой причине – например, когда ему казалось, что он сможет использовать то, что говорилось, для диалога в пьесе или киносценарии.) Потом он на весь вечер уходил из дома – иногда подряд на несколько званых ужинов и вечеринок или на ранний вечерний киносеанс, а уже после него на званый ужин. Однако, как бы поздно он ни возвращался домой, назавтра, рано утром, он опять был готов надиктовывать мне свой Дневник.

До 1976 года я на протяжении нескольких лет вела для Энди общий деловой журнал «Фабрики», причем в весьма произвольной форме. Я записывала тех, кто приходил в офис в дневные часы по каким-либо делам, также делала другой список – основных событий предыдущего вечера, и даже если я сама побывала на каком-нибудь из них (или на всех сразу), мне все равно приходилось просить разных людей рассказать мне их собственную версию одной и той же вечеринки, званого ужина или вернисажа. Задачей было выяснить, чтó там на самом деле происходило, кто там был и сколько это стоило для Энди (когда он платил наличными), но отнюдь не преследовалась цель запечатлеть личное мнение Энди о чем-либо. Нередко я просто спрашивала у него, сколько он потратил накануне и на что, и это был его единственный вклад в ведение Дневника.

В 1976 году, после съемок фильма «Плохой», я сказала Энди, что больше не хочу работать в офисе, но что по-прежнему буду заниматься «ПОПизмом» – писать книгу вместе с ним. Он спросил, не могла ли бы я также продолжать вести журнал, регистрируя в деталях его личные расходы, – «Это ведь займет у тебя всего минут пять в день», – сказал он. Я ответила, что не хотела бы по-прежнему обзванивать всех в офисе, чтобы узнавать, какие события случились за прошедшие сутки, – ведь в таком случае лучше было остаться работать в офисе. В общем, мы сошлись на том, что в дальнейшем все рассказы о случившихся накануне событиях будут исходить только от него. С этого-то момента Дневник и стал личным повествованием самого Энди.