Читаем без скачивания Орлы над Хинганом - Георгий Марков

Работа была тяжелой, требовала напряжения всех физических сил, но работающие оживленно разговаривали:

— Что я жил? Я жил — кум королю, племянник императору. Работал я в системе Всесоюзной конторы «Утильсырье» в должности разъездного ревизора. Семьсот целковых основное плюс командировочные плюс премиальные за перевыполнение плана, — рассказывал Шлёнкин. — Квартирка у меня была — лучше некуда, в центре города, с паровым отоплением, с водопроводом, с ванной. Подкопишь, бывало, деньжонок, позовешь хозяйку: «Анастасия Илларионовна, готовьте обед на восемь персон, будут друзья и начальство». Соберется тут весь цвет: управляющий конторой, его заместитель, главный бухгалтер, все с супругами. Стол накрыт по всем правилам…

— Ты подхалим, Шлёнкин! Будь я твоим начальником, я бы выгнал тебя с работы за эти подхалимские штучки, — с возмущением сказал Соколков, перебивая Шлёнкина.

Шлёнкин осекся на полуслове, бросил на Соколкова рассерженный взгляд, горячась, проговорил:

— Выгнал с работы! Что ты понимаешь? Ты еще балласт на государственной шее. Что ты полезного дал государству?

— А хотя бы то, что ни перед кем не подхалимничал!

Шлёнкин отвернулся от Соколкова, давая этим понять, что он не намерен считаться с его мальчишескими выпадами.

— Обед окончен, — продолжал Шлёнкин, — наготове полсотни пластинок. Поочередно провальсируешь с женами управляющего, его зама, главбуха. Попробуй одну из них пропустить! Потом упреков не оберешься. «Терентий Иванович, вы были вчера почему-то особенно внимательны к Клеопатре Арнольдовне (это жена заместителя управляющего). И чем только приворожила вас эта сухоребрая лошадь?» Ну а пока вальсируешь, близится вечер. Билеты в оперетку у тебя в кармане. Ты их преподносишь гостям в качестве сюрприза. Дамы, конечно, в восторге. Кому из них не хочется лишний раз прослушать: «Сильва, ты меня не любишь! Сильва, ты меня погубишь!..»

Шлёнкин пропел это своим бархатистым баском, посматривая на всех окружающих с видом превосходства.

— И вот, извольте, после всей этой жизни — пустыня. И самое обидное то, что была возможность достать броню, но военкомат до того был нетерпелив, что оформить ее не успели…

— Неужели вы остались бы? — спросил Филипп, слушавший Шлёнкина с нарастающим раздражением.

— Конечно! Там я больше бы принес пользы. Какой из меня толк в армии? Я необученный. А как ревизор, специалист своего дела, я незаменимый.

— Незаменимых людей не бывает, — вставил кто-то из красноармейцев, без устали работавших лопатами.

Шлёнкин сделал вид, что не слышал этих слов:

— Уж такова жизнь: люди опытные, умелые, полезнее для дела, чем необученные и незнающие.

Молчать дальше Филипп не мог.

— Вы не правы, Шлёнкин. Сейчас каждый человек, способный носить оружие, должен стремиться в армию. Родина в смертельной опасности. Нужно же, наконец, понять, что значат эти слова. Кто мы без Родины?

— Постой, постой, Егоров, ты мне здесь большую политику не подводи, — яро запротестовал Шлёнкин. — По-твоему выходит, что я не для Родины работал? А знаешь ли ты, что нашей системой сам Совнарком занимался?

— Ну и что же? Что же из этого следует? Вы, вы лично, молоды, здоровы, воспитаны советской властью, и ваш прямой долг встать на ее защиту. А нового ревизора — найдут. Уверяю вас.

— Найдут! — поддержал Филиппа веснушчатый, рыжеватый красноармеец Василий Петухов, работавший с кайлой в руках и до сих пор молчавший. — Я тоже был не на маленькой должности, — продолжал он. — Шесть лет ходил председателем колхоза «Красные зори». Колхоз — ничего себе, жить можно. В прошлом году одних зерновых выдали по семь кило на трудодень, да овощи были, да мясо, да мед, да деньгами по три рубля… Баланс тоже славный — миллион сто тысяч рублев. А вот нашли замену, из своих же, из бригадиров нашли. И мне можно было зацепиться за бронь, а только разве я утерпел бы? Тут враг на нашу землю лезет, а я сидел бы там! Да я бы и райком и военкомат разнес, а своего б добился.

— Ну вот ты и добился! Привезли тебя в забайкальские сопки, к черту на кулички, за десять тысяч километров от фронта. Воюй! — с ехидцей проговорил Шлёнкин.

— Придет срок — буду! — воскликнул Петухов и, ожесточаясь, заговорил так громко, будто выступал на митинге: — А обедами ты не хвались! Подумаешь, удивил — восемь персон! Я на сорок персон обеды давал, и костюмов у меня было шесть, и велосипеды у всех членов семьи были, и чего только у меня не было… Да у меня ли одного? У всех колхозников так было… Я так жене сказал: «Не жди меня. Раз немец хочет нашу жизнь распорушить, прятаться я от него не буду. Гордость мне этого не позволит».

— Э, да ты о фронте опять толкуешь! Будь я на фронте, и я бы по-другому пел, — поспешно проговорил Шлёнкин.

— А что бы вы там делали, необученный, не умеющий владеть даже винтовкой. Вы вон и лопатой-то не научились работать, а собираетесь воевать. Вас в первой же стычке отправят на тот свет, — послышался громкий, уверенный голос. Все оторвались от работы и увидели капитана Тихонова. Он подошел сюда никем не замеченный и долго стоял молча, слушая разговор молодых красноармейцев.

Капитан Тихонов был невысокого роста, с крупным продолговатым лицом, с мясистым носом и пухлыми обветренными губами. Глаза у него были какого-то неопределенного цвета, пристальные, с усмешкой. Капитан щурился и частенько подергивал носом. Казалось, он к чему-то присматривается и принюхивается. Эта привычка была не из приятных, и капитан на всех, с кем он встречался впервые, производил впечатление бесчувственного службиста.

— Ну, пропал Шлёнкин, он ему сейчас покажет фронт, — толкнув Соколкова в бок, с ноткой сожаления в голосе сказал Егоров.

— Дернул же его черт подойти. Мы бы и сами поставили Шлёнкину мозги на место, — не прекращая работы, отозвался Соколков.

А капитан Тихонов, ссутулив плечи, продолжал между тем стоять возле Шлёнкина и все тем же громким, уверенным голосом говорил:

— Нет, нет, Шлёнкин, фронт гораздо сложнее, чем вы предполагаете. Фронт требует выучки, тренировки, знаний. А вы вот лопатой в землю тычете, и я вижу: сноровки у вас пока нет никакой…

Все бойцы ожидали, что капитан Тихонов после этих резких слов накажет Шлёнкина. Но, помолчав, капитан совсем спокойно сказал:

— Дайте мне вашу лопату.

Шлёнкин все еще стоял по команде «смирно», с тем подчеркнуто неловким видом, который бывает у всех необученных бойцов. Он неумело, раскачиваясь всем туловищем, повернулся через правое плечо «кругом», поднял с земли лопату и подал ее капитану. Тихонов зачем-то подбросил лопату в воздух, схватил ее на лету, ощупал гладкий, будто отполированный, черенок.

— Смотрите, Шлёнкин, как нужно работать, — сказал капитан. — Лопату вы берете так, чтобы одна рука была ниже, а другая выше. Дальше, так как грунт здесь каменистый, вы лопату втыкаете не под прямым углом, как это бывает обычно, а как бы кладете ее. Ваша роль вспомогательная. Вы выбрасываете то, что наковыряли вам ломами и кайлами. Глубже вам не проникнуть, не тычьтесь зря и не тратьте свои силы попусту.

Тихонов нагнулся и быстрым движением рук показал Шлёнкину, как надо работать.

— А ну, попробуйте теперь вы, — сказал он, подавая Шлёнкину лопату.

Тот принялся за работу.

— Вот хорошо! Хорошо! — с какой-то по-детски искренней и бурной радостью воскликнул Тихонов. — Только двигайте руками еще быстрей! Быстрей! Поддел — и в сторону! Раз, два! — Тихонов замахал руками в такт движениям Шлёнкина.

— Ну, вот и освоились! Наука хоть и не хитрая, а сноровки требует, — заключил Тихонов, продолжая наблюдать за работой Шлёнкина.

Когда Шлёнкин разогнулся, чтоб передохнуть, Тихонов взглянул на него и весело засмеялся:

— Употели? Жаркая работка!

Шлёнкин молча вытер рукавом лицо, стоял, тяжело отдуваясь. Тихонов переждал минуту-другую, пока Шлёнкин придет в себя, спросил:

— Каково самочувствие-то?

— Какое там самочувствие, товарищ капитан, — вяло сказал Шлёнкин, полузакрыв глаза.

Тихонов всмотрелся в Шлёнкина, заговорил с той ноткой участия в голосе, которая сразу настраивает даже незнакомых людей на задушевный разговор:

— Тяжеловато, знаю. Я-то здесь привык — восьмой год служу. А когда приехал — небо казалось с овчинку. Я попал сюда прямо из Ленинграда, из училища. Всю жизнь до армии я провел в большом городе, среди людей. Туго мне тут вначале было. Не скрою — случались минуты тягостные. Но ничего, все пережил, все преодолел… Что ж, надо! Да и кому надо? Народу, государству! Бывало, как подумаешь об этом — и тоска долой! Наоборот, даже гордость почувствуешь. Как-никак, мол, Тихонов, ты ведь на краю земли советской стоишь, ты страж ее. Как раскинешь вот так мозгами, смотришь, на душе у тебя светло, празднично станет, и ничто уже тебя не страшит…