Читаем без скачивания Призрачные поезда - Елена Колядина

– А знаете ли, – тянул стальные петли шёпот, – а знаете, ночью на Ходынском поле пришвартовался грузовой дирижабль. Я до войны в «Дирижабльстрое» работала, у меня знакомые в обслуге причальных мачт остаются. Полковник какой-то на нём прилетел, – говорили, – птица важная, миротворцами-де оцепленó всё.

– Что за полковник-то? – шёпотом.

Другой голос:

– Не человек он. Как взглянёт на тебя, так всю мыслю твою и повытащит, ничему не сокрыться. И вот этот штангенфюрер ночами по городу ходить будет, и не надо ему ни ключа, ни отмычки, чтоб в дом войти; а искать он – детей ищет. Как завидит внутренним своим взглядом, что это дитё особенное, может сгодиться, – так сразу и дитё унесёт, а все, кто ни в доме есть, ровно цýцики, околели от страха. По всем административным округам детей искать будут. С префектурами договорённость имеется. Найдут, значит, детей и учить их по своемý примутся, чтобы те всё могли, а о себе не помнили. Да.

– Этого, в чёрном мундире, зовут – тш-ш вы, тихонько только – Эрнст, или Эрнест, что ли.

Спокойно и как-то по-хозяйски:

– Убить его надо.

– Молчи уж ты там… Чего захотела. «Убить» – не смешите. Заговорённый он. Он и не человек вовсе.

– Нý уж!

– Биоробот, видать, – встрял в разговор кто-то помоложе.

– Да какой беаработ! Он с Диаволом контракт заключил…

– На каких условиях?!

IV

ПРОТИВ нашего парадного подъезда стоял этот молочный фургон: старинная трёхколёсная колымага, двигатель водружён над единственным передним колесом и поворачивался вместе с ним, не прикрытый обводами капота. Начищенные маховики, шестерёнки, промасленная цепь и пузатые цилиндры в рубашке охлаждения – всё это напоминало членистоногую тварь допотопной эры. На боку рисунок – отталкивающе очеловеченная корова, похожая на копилку с разбитым сердцем, удерживает в раздвоенном копыте пакет ярко-жёлтого цвета – «Покупайте молочный порошок фирмы Кун, Лееб и К°».

Вошёл в дом. Швейцариха быстро и многозначительно скользнула взглядом по мне, после чего привычно уткнулась обратно в истрёпанную книгу – довоенный первоисточник, по которому было снято «Метро-2033».

Мелькнула мысль, что она знает всё: ну конечно же, не может не знать! Буро-жёлтые глаза, и массивные серьги, и собранные в пучок выгоревшие волосы, – ведьма, ведьма старая! Знает и о полковнике по фамилии (вспомнил!) Рудин, и о Хадижат, и о парне в белой рубашке. Вы видели, как она взглянула на меня, она знает, она не может не знать, ведьма, ведьма! – а может быть, ей известно и о…

И куда зарылся мой паспорт? Неужели новый штрих-код оформлять придётся? Хорошо, Бесконечным Билетом успел разжиться.

Подойдя к широкой, обитой клеёнкой двери на четвёртом этаже, я отразился в надраенной медной табличке. Каждая из букв надписи «Pötr Nikolaevič Krasnov» хватала тонкими лапками фрагмент моего лица, – так падальщики растаскивают труп на части, – и зеркальный двойник настолько исказился и состарился, что показалось, будто кто-то другой, услышав шаги, припал к двери с внутренней стороны, впитывая краски и звуки.

– Wer ist da? – из замочной скважины робко высунул мордочку вопрос – а ведь я даже не вдавил пуговку звонка. Неужели там, внутри, заранее ждали, прислушивались?

– Это я, я. Трофим.

Ничего не происходило… Но сверхъестественным образом я ощущал, как тяжело дышит, приникая к двери, человек с другой стороны; как от его дыхания мутнеет никелированная шторка замочной скважины, и как этот человек боится, что там, снаружи, различат стук его сердца; и вот он тоже сверхчувственно всматривается, вслушивается в никуда, пытаясь угадать численность и намерения пришедших.

Щёлкнул бельгийский замок, прошелестел нижний, секретный.

Дверь приоткрылась. В прихожей темно.

Пётр Николаевич Краснов (всё не приволивчился, как его называть: не по званию же, «генерал»? – так совсем смешно будет) схватил меня за предплечье и втащил в квартиру. Тут же сквозняк перехватил дверь, с грохотом захлопнул.

Расширенные зрачки старика были так близко, что я нашёл в нём себя. Он приглядывался, словно не узнавая; боязливо подумалось: вот сейчас, вот в точности так же резко и беспрекословно, вышвырнет назад, на площадку. От него исходил затхлый запах, почти неуловимый, как в старом деревенском доме, где всё, что выделано предыдущими поколениями, и остаётся и сберегается. И я вспомнил, как у нас, далеко, в том доме, где жил раньше с родителями, на лестничной клети стоял деревянный ящик, похожий на громадную колонну дырчатого сыра: с таинственными отверстиями в молочно-жёлтых стенках и амбарным чёрным замком. Этот ящик мне представлялся неимоверно громадным, хотя вышиною, насколько сейчас представляю, был хорошо метра полтора; и я украдкой засовывал палец в одну из неизведанных дырочек, замирая от сладостной жути: внутри, в коробе, укрывался мохнатый, которого я не только побаивался, но даже и дожидался: ведь он-то бы меня понял, ведь он-то мной заинтересовался бы. Отец говорил, в ящике хранится картошка. Но почему-то не вспомню, чтобы мы когда-нибудь отпирали его.

– А, пришёл наконец, – проговорил Краснов с беспечностью принуждённой. – Просим, пане!

На щеке, возле хрящеватого уха в мучнистой росе, замшевое пятно, рубашка старомодно заправлена в брюки.

Квартира Петра Николаевича помещалась в добротном пожилом здании из тех, где раньше, полтора века назад, устраивали страховые конторы и книжные и бисквитные лавки под казёнными апартаментами чиновников средней руки: высокие потолки, анфиладами проходные комнаты, узкие коридоры, неожиданные двери, сообщавшие посредством чулана противоположные части квартиры; строй престарелых шкафов, зеркало помутневшее, форточки в нижних частях рам, поскрипывание половиц, неизвестно откуда – постоянные сквозняки и осторожные шаги, а главное – невысказанность, недосказанность, полумрак.

В ванной комнате Василий Шибанов – двадцатисемилетний казак богатырской стати, адъютант, шеф-повар, телохранитель Петра Николаевича – пытался свернуть шею водопроводному кранику.

– Ну, ёшкин кот! Ить никак истечь не желает!.. – Исподлобья он поглядел на меня. – Ты чего здесь?

– Я руки вымыть.

– Какой вымыть, говорю ж тебе, вода не идёт.

– И… и над ванной тоже?

– Ни-ни. Подчистую всё как повысосали.

– А на кухне?

– Маршируй-ка отсюда! Не видишь, я делом занят! Во всём доме вода с утра есть, у нас одних пересохло.

Краснов напутствовал из глубины квартиры:

– Ты смекалку прояви-ста, Василь!

– Какой смекалку? Тут старое всё, в руках крошится. Инструменты нужны, – доложил Василий. – Слесаря бы зазвать бы.

– Трошки повременим. Неудобно. Чужого тут зазывать-то… и не с-под руки́ сейчас!

Над кухонной раковиной Краснов ополоснул мне ладони, плеснув из пятилитровой канистры. Василий каждый день приволакивал бутилированную воду строго определённой минерализации, полагая изменой профессиональной этике варку супа на водопроводной из уличной колонки.

Стол ещё не накрыли, но аромат из кастрюли исходил отменный; пар подобно камчатскому гейзеру воздымался.

– Ты чуть-чуть подожди. Василий через пять минут подбросит специй, и можно будет подавать. – Со мной Петр Николаевич беседовал нормированным языком.

– Пасиб, не хочу пока.

Я могу называть его: генерал, Пётр Николаевич, благодетель мой; но я никогда не смогу назвать просто и коротко, простым и коротким словом, которое раньше писали через букву «ять». И ты знаешь ли, Хадижат, может быть, я почти жалею его. Шестьдесят восемь лет. Фигура по-прежнему статная. Всё, во что верил и чему служил этот генерал Белой армии[1], плодовитый писатель; и несовершенный режим, во славу которого Пётр Николаевич Краснов сочинил несколько романов и даже одну антиутопию (за неё присудили в 2002 году «Российский бестселлер», после чего и так подмоченная репутация этой премии скатилась в глазах интеллигентной публики ниже некуда), – всё рухнуло в ничтожный по геологическим масштабам период. Что делал бы сейчас он в прошлой России? Вышел бы на пенсию: шахматы на лавочке у фонтана; несколько раз в год заглядывать в школу на правах попечителя и заурядного человека-легенды: рассказывать младшим классам прочувствованное и пережитое; потом «Жизнь и ловля пресноводных рыб»[2], дачка. Растить внуков, правнуков – мелькание бессобытийности, суета обыденности: счастье? покой? А всё-таки же он любит меня: Бесконечный Билет хоть выхлопотал. Я захотел утешить его, доказать, что как-никак остаётся Семья, забота о близких, – но у него не было семьи. Дети когда-то в Америку утекли; младший внук вроде бы где-то служит. Я хотел заговорить о высокой идее, о служении отечеству, – но нельзя служить тому, чего нет.