Читаем без скачивания Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Холлингдейл

Эти события произошли, когда мальчику было 4 года, а записал он их в 14 лет. За эти 10 лет чувство потери и ощущение, что мир рушится, похоже, усилились, а не притупились[4].

Природа болезни пастора Ницше и ее причина горячо обсуждались в литературе, посвященной Фридриху Ницше, так как его самого постигло помутнение рассудка. И это было мощнейшим аргументом публики, пережившей настоящий шок с выходом в свет его произведений 1880-х и 1890-х гг., начиная с работы «Человеческое, слишком человеческое»; многие читатели испытывали явный соблазн приписать эти труды сумасшествию автора. Несостоятельность такой позиции я попытаюсь доказать, когда мы коснемся вопроса об истинных причинах болезни Ницше. На мгновенно возникающий вопрос о том, не мог ли он унаследовать психическое нездоровье от отца, ответом может быть только твердое «нет». Сведения, чем именно страдал пастор Ницше и от чего он умер, весьма скудны. С уверенностью утверждать можно лишь то, что он временами страдал от непродолжительных припадков эпилепсии, которые сам он таковыми не считал и которые не сочли достаточно серьезными, чтобы предписать лечение и постоянный надзор. Примерно за девять месяцев до смерти пастор стал жертвой какого-то нервного или мозгового недуга, оказавшегося фатальным. Много позже, уже в клинике в Базеле, Франциска показала, что он умер от «чего-то в мозгу, вызванного падением с лестницы», но что при этом он никогда не был «сумасшедшим». Термин gemiitskrank, который Ницше употребил при описании состояния, в которое впал его отец, означает психическое расстройство или меланхолию. Это очень расплывчатый термин и не обязательно означает (строго говоря, не должен означать) умопомешательство в клиническом смысле. Конечно, сам Ницше никогда не был gemii tskrank, умственно больныгм, он был geistes-krank, то есть душевнобольныш. Более того, едва ли четырехлетнему мальчику позволялось неограниченное общение с отцом в пору «умственного расстойства» последнего; мало вероятно и то, что он сумел осознать гораздо больше, чем просто инстинктивно почувствовать, что что-то не так.

Пресловутая ненадежность и нечестность Элизабет в вопросах биографии отсекает всякую возможность ссылаться на любые ее свидетельства – и в подтверждение, и в опровержение фактов в тех случаях, когда мнения расходятся. В написанных ею биографиях брата она делает все возможное, чтобы отвести подозрения относительно душевной болезни отца, но делает это таким образом, что эти подозрения кажутся еще более основательными: она подтасовывает, к примеру, фрагмент текста в «Из моей жизни», в котором Ницше писал, что его «любимого отца внезапно постигла душевная болезнь». Когда она в первом томе биографии 1895 г. приводит этот отрывок, он уже звучит так: «Моего любимого отца внезапно постигла серьезная болезнь в результате падения». Этот пример типичен для методов работы Элизабет. Наиболее честным и разумным способом было бы процитировать слова Ницше, а затем пояснить, что они неверны, приведя слова матери как отражающие действительное положение дел и приписав ошибку Ницше его молодости и неспособности понять, что же на самом деле происходило с отцом. Она не только не сделала этого, исказив текст рукописи Ницше, но и не уничтожила его, а оставила в архиве с тем, чтобы позже он мог быть опубликован без искажений.

Утверждение о том, что пастор Ницше некогда «помутился рассудком», можно считать в лучшем случае неокончательным. Тем более нельзя настаивать, что свою недоказанную болезнь он передал сыну. Это чистое предположение: зная, что Ницше постиг психический коллапс, что он, несомненно, был душевно болен, и одновременно узнав, что его отец скончался от «размягчения мозга», кто-то пришел к вполне допустимому, но не вполне обоснованному выводу о связи этих фактов. Уж если кто и дает основания полагать, что доля безумия от отца все же передалась сыну, так это Роде. В письме Овербеку от 4 августа 1889 г. (то есть спустя восемь месяцев, как Ницше помутился рассудком) он мягко замечает, что Элизабет, скорее всего, тоже носит в себе «семена безумия», и добавляет: «С ней всегда было не все в порядке». (Роде знал о предположении, что пастор Ницше страдал какой-то болезнью головы.) К счастью, его страхи относительно умственного здоровья Элизабет не подтвердились. Как бы кто ни порицал ее поведение, ни противился ее мнениям, ни сомневался в ее суждениях, но ничто из этого нельзя приписать умопомешательству.

Даже если допустить, что коллапс, случившийся в последние месяцы 1888 г., лег тенью на все, происходившее ранее, совершенно не оправдано распространять это на его труды и подвергать сомнению их ценность. Последовательный ход мысли прослеживается начиная с работы «Человеческое, слишком человеческое» и чем ближе к концу творческой деятельности философа, тем его мысль не только не слабеет, но становится убедительнее. Необычность идей, а вовсе не дефицит логики в его произведениях – вот что отдалило современного ему читателя, а факт психического нездоровья философа позволил и вовсе скинуть со счетов его идеи как продукт неуравновешенного ума.

Вернемся к семейству церковного прихода Рекен. За ударом, нанесенным смертью отца, в первые дни 1850 г. последовала вторая трагедия. Внезапно умер маленький Иозеф – по словам матери, от «спазма во время прорезывания зубов». И есть вероятность, что здесь есть связь с признаками легкой эпилепсии в организме отца.

В апреле того года на смену пастору Ницше должен был приехать новый священник, и поэтому семья должна была освободить дом. У бабушки Ницше были тесные связи с городом Наумбургом-на-Саале; там семейство оправилось, чтобы начать новый этап своей жизни. Наумбург в то время все еще был обнесен крепостной стеной; имевшиеся здесь пять ворот закрывались в десять вечера и оставались запертыми до пяти часов утра. В некотором роде Наумбург был так же тих и консервативен, как Рекен, где жизнь текла без каких-либо существенных изменений вот уже более века. И здесь Ницше прожил с шести до четырнадцати лет. Не считая его, семья теперь полностью состояла из женщин, и мы вкратце и по существу проследим их судьбы в годы пребывания в Наумбурге.

Летом 1855 г. умерла тетя Августа, а в апреле 1856-го за ней последовала бабушка Эрдмуте. Получив наследство от бабушки, Франциска теперь обрела свой собственный дом, и летом 1856 г. она с двумя детьми перебралась к друзьям, а вскоре и в свою недвижимость. Ей было всего тридцать; она больше никогда не вышла замуж, но это была скорее нерасположенность к браку, нежели отсутствие таковой возможности. Может создаться ложное впечатление о домашней обстановке, окружавшей в то время Ницше, если представлять его живущим с «вдовой матерью», со всеми присущими этому понятию атрибутами, вроде угрюмого уныния и сверхбережливости. На самом деле только теперь, освободившись от гнета старших женщин, она вновь вполне обрела ту энергию и веселость, которые были столь характерны для нее в девичестве. Летом 1858 г. она в третий раз поменяла место жительства, переехав в дом номер 18 по Вайнгартен, где так и осталась до конца жизни. Именно из этого дома, впервые покидая мать, Ницше уезжал, чтобы поступить в школу-интернат Пфорташуле, и в этот же дом он вернулся через тридцать один год, чтобы принять на себя заботу о матери вплоть до ее кончины.

Вскоре после переезда в Наумбург Ницше поместили в местную школу для мальчиков; ему было почти 6 лет, и он уже умел читать и писать, обученный грамоте матерью. Здесь он встретил первых друзей, двух наумбургских мальчиков, Вильгельма Пиндера и Густава Круга. Бабушка Пиндера была подругой бабушки Ницше и одной из самых ярких личностей городка; его отец, член городского совета, был любителем литературы, и именно в его доме Ницше впервые услышал о Гете: советник Пиндер читал «Novelle» Гете трем мальчикам. Круг был кузеном Пиндера; его отец, известный музыкант-любитель, принимал у себя гостей-музыкантов, приезжавших выступать в Наумбург, – таким образом, природная склонность Ницше к музыке получила мощную поддержку в том, что ему доводилось слышать во время таких гастролей.

Те, кто был склонен отрицать в Ницше все, вплоть до его человеческих достоинств, обвиняли его в неспособности дружить. Это совершенная неправда. У него был друг всей его жизни в лице Овербека; если постепенно угасла его глубокая дружба с Роде, когда разошлись их пути, то, тем не менее, она продолжалась столь долго, сколь обычно может вообще длиться крепкая дружба. Более того, никто не высказывал письменно похвал дружбе с такой силой и красотой, как Ницше. Однако следует признать, что в друге он очень часто искал в первую очередь утверждение самого себя, отклик себе либо слушателя своим рассуждениям. Трудно было ждать от него привязанности к кому-либо только из-за чисто человеческих качеств этих людей (Овербек является абсолютным исключением). В этом отношении, как и во многих других, он был так похож на Вагнера, что высказывание Эрнста Ньюмана о том, чего ждал от друга Вагнер, полностью применимо и к Ницше: