Читаем без скачивания Никто и никогда - Михаил Белозеров

И пусть! Вдруг с озлоблением со всему женскому роду подумал он.

На крохотной площади в центре деревне — большего не позволяли скалы — ждали: староста и учитель в очках. Оба в сапогах и зипунах. На головах медвежьи шапки. На их свирепых, заросших лицах было написано: и какого лешего вас принесло? Сидели бы в своем городе. Мы и сами разберемся. Впрочем, лицо учителя, кажется, было бритым, но с густыми усами, закрывающими губы.

— Любезный! — Ивон Поплавски, не желая выходить, приоткрыл дверцу.

Староста сдернул шапку и подошел.

— Мы не ошиблись? Это Лучанцы.

— Верхние Лучанцы. Лучанцы ниже.

— Как ниже? — спросил Ивон Поплавски и с раздражением посмотрел на учителя.

Может, он окажется сметливей. Ни о каких верхних или нижних Лучанцах Ивон Поплавски не слышал. Есть одни Лучанцы — триста дворов и семилетняя школа — лучшая в районе. Из-за снега Ивон Поплавски не узнал местности. Последний раз он прибыл сюда по реке.

— Это Лучанцы, — уверенно ответил учитель. — Надо пройти метров пятьсот к реке.

Ивон Поплавски вздохнул. Пришлось покинуть теплый салон. Пока он помогал Зое Кутью, Калембал де Тру уже беседовал с перепуганным старостой и учителем и даже похлопывал последнего по плечу.

Через пять шагов площадь сузилась до размеров тротуара. Впрочем, и тут весело бежал кривой ручей, и Поплавски галантно поддерживал Зою Кутью на особо скользких камнях, легко перешагивая с одного бережка на другой. Ранним утром, когда они садились в машины, да и в салоне машины, он не сумел разглядеть ее. А теперь оказалось, что она весьма недурна собой, экзальтированна, и вообще. Ивону Поплавски нравились такое женщины — современные и независимые. Надо же — поперлась в такую дыру. За дешевой сенсацией, что ли? То-то увидит. Разочаруется? За славой, решил он, поглядывая на нее: из-под модной шляпы выбились светлые локоны и кожа на лице порозовела. А недурственна. Совсем недурственна.

Внезапно долина расширилась, и они увидели деревню, скрытую в лощинах черными купами деревьев с клочьями тумана, казалось, стелющегося под самыми ногами. Дальше, гораздо дальше — так что только угадывалась — текла горная река. Все черно-белое, то рельефное, то смазанное. Без начала, без конца, обрамленное покатыми зимними горами. Должно быть, летом здесь очень неплохо, снисходительно подумал Ивон Поплавски, привыкший к европейским курортам.

Калембал де Труа уже устанавливал штатив, крепил аппарат и возился с тросиками. У него оказался большой нос и франтоватые крашеные усы.

Они подождали, пока он сделает три снимка, смешно шевеля губами, отсчитывая выдержку.

— Это причина наших несчастий? — шутливо спросил Ивон Поплавски, подходя и чуть ли не заглядывая в объектив.

— Да уж… — прогудел Калембал де Труа, сосредоточенно колдуя над объективом. — Сейчас я закончу. Здесь недалеко.

— Смотрите! Смотрите! Два солнца. — Зоя Кутью даже сняла перчатку и показывала розовым пальчиком в небо, на котором два диска то и дело проглядывали сквозь снеговую пелену. — Я такого еще не видела.

— Где? Где? — оживился Калембал де Труа.

— Да вон же! Смотрите!

Калембал де Труа стал суетливо возиться с громоздким штативом. Зоя Кутью закурила длинную, тонкую сигарету. Ивон Поплавски неожиданно для себя умилился. Какая экспрессия! Какие формы! Завести роман, что ли? Его фантазия разгорелась. Но дальше прелюдии не двинулась. Мешал горький семейный опыт. Все они истерички, решил он. Калембал де Труа поспешно наводил на резкость. Руки его тряслись. Зоя Кутью со снисходительной улыбкой наблюдала. Кажется, большой нос столичного журналиста ей нравился. Это ж надо, разочарованно подумал Ивон Поплавски.

Староста успел сбегать и принес местной водки. Ивон Поплавски вздохнул, с удовольствие отвлекся и выпил стаканчик светлой прозрачной жидкости. Закусывать отказался. Стало тепло и приятно. На луну или что там — лишнее солнце? — ему было ровным счетом наплевать. Неужели так начинается алкоголизм, вдруг с ужасом подумал он, вспомнив, что отец умер от цирроза печени. Зоя Кутью налегала на руку и доверительно заглядывала в глаза. От нее пахло свежестью и дорогим мылом. Водку она не пила. Замерзла и постукивала ботинок о ботинок. На черных стрехах плакали сосульки. Калембал де Труа признательно ей улыбался — еще бы такой редкий снимок. Кажется, она была разочарована.

— Сюда… — говорил учитель. — Осторожно, скользкие камни. А здесь, пардон, грязь…

Не могли к нашему приезду почистить, раздражался Ивон Поплавски и решил, что с этого дня бросит пить — вообще, абсолютно, бесповоротно, и задохнулся. Сколько ни лицезрел, всякий раз так бывало. В чистой, холодной горнице, в которой давно никто не жил, отдернули занавеску — там в печи 'оно' и сидело.

— Ну выходи… выходи… — как собаку позвал староста, с подобострастием улыбаясь приезжим: — Сейчас… сейчас… солнышко наше…

— Выманить надо, — со знанием произнес учитель, неожиданно покраснев, когда Зоя Кутью, заглядывая, случайно оперлась о его плечо.

— А что оно ест?.. что?.. — присела, чтобы лучше видеть.

— Селедку, — неожиданно грубо произнес староста. — Исключительно волжский красноглазый 'залом'.

Ивон Поплавски хотел сказать, чтобы он не врал. Где это видано, чтобы чудо жрало селедку. Однако на капризное: 'Так принесите!' староста уже тащил из-за оконной занавески блюдечко с тонко нарезанным луком:

— Утю-утю-утю…

И тут горницу залило светом. Ивон Поплавски каждый раз пугался. Один раз даже обмочился, но никто, слава богу, ничего не заметил. Другой раз, не выдержав, покинул горницу, а потом долго стыдился собственной горячности.

Зоя Кутью ойкнула и села на пятую точку. Калембал де Труа попятился, но успел нажать на тросик. Вспыхнул магний. Горница озарилась мертвенным светом.

Когда дым рассеялся, ни чуда, ни Зои Кутью в помине не было.

Полицмейстер самолично ковырялся кочергой и перемазался, как трубочист.

— Так что?.. Говорите, была? — спрашивал в десятый раз и почему-то принюхивался только к старосте. — Много выпил?

Староста, который так и держал блюдце с заломом, попеременно то серел, то наливался краской. Ивон Поплавски подумал, удар хватит. Калембал де Труа, быстренько сделав снимок общего плана, профессионально строчил в блокноте. Учитель горячился и пытался все объяснить — его почему-то его никто не слушал. Местные жители заглядывали в окна. Полиция их отгоняла, гремя шашками.

Калембал де Труа периодически восклицал:

— Протестую от лица просвещенной Европы! — и дергал крашеными усами.