Читаем без скачивания Под маской араба - Эрнст Клиппель

Немного погодя, на востоке во всем своем величии поднялся диск солнца, и все вокруг загорелось тысячами разноцветных красок.

С час я ехал прямо на восток среди пустыни, хранившей полное безмолвие. Вдали показалось маленькое облачко. Вот оно все ближе, все больше. Это стадо коз. Встречный ветер осыпал меня тонкой пылью. Мы уже совсем поравнялись. Завидев меня, босоногая пастушка кричит: «Не подаришь ли табака, о шейх, добрый шейх?». Руку она прижимает ко лбу, как это делают в знак приветствия. Из сумки, болтавшей у седла, я достал горсть табака и протянул ее девушке, бросив украдкой взгляд на ее покрывало; целая коллекция монет была прикреплена к этому куску легкой ткани. Девушка набила табаком свою каменную трубку, сделанную из змеевика, приподняла немного покрывало, чтобы воспользоваться огоньком моего огнива, произнесла обычный «салам!» (будь здоров!) и бросилась догонять свое стадо, усердно пуская клубы дыма.

Я остерегался пускать дромадера рысью, которая скоро утомляет животное, и ехал примерно со скоростью 7 километров в час. Передо мной, куда только хватал взор, расстилалась пустыня, полная блеска, но безмолвная. Я спустил коффиджи, чтобы несколько защитить глаза от слепящих лучей солнца, а для защиты щек завязал платок под подбородком, выставив наружу только бороду.

Верблюд мой носил грациозное арабское наименование Эль-Хуббайджибах, что в переводе значит — «любимица». Это была самка четырех лет, чистокровный отпрыск Шерарата, где выращиваются лучшие верховые верблюды Аравии. Она могла в среднем делать в день по 10 км при нагрузке в 250 кг и в самые жаркие месяцы была в состоянии по пяти дней оставаться без всякого питья; при наличии же зеленого корма этот срок возрастал до 25 дней непрерывного бега.

Дромадер бежал с низко опущенной головой и вытянутой шеей. Как ни скудны, как ни иссушены были солнцем былинки, попадавшиеся по краям тропы, животное не пропускало ни одной и, не замедляя шага, прилежно выщипывало жалкие побеги.

Вдали показались шатры бедуинов. Я взял на них направление и, проезжая мимо, мог рассмотреть несколько разостланных овечьих шкур, которые днем служили для сиденья, а ночью превращались в постели. Тут же находился полный набор утвари, необходимый для приготовления питья и кофе. Так обставлена была мужская половина. Налево, отделенное полотнищем палатки, находилось помещение для женщин. Там валялось несколько мехов для воды, виднелось два луженых котла для варки пищи и рядом деревянное блюдо, размером не уступающее колесу. Это блюдо служило общей посудой для всех членов семьи бедуина. У входа в шатер сидел маленький бедуинчик, едва прикрытый одеждой. Из куска верблюжьей кожи он вырезывал сандалии. Я приветствовал мальчугана с важным видом, и на мое приветствие он отвечал с не меньшей важностью, ни на минуту, однако, не отрываясь от своей работы.

Я снова выехал на тропу. Вокруг не было ни души. Вдруг у себя за спиной я услышал хорошо знакомый окрик, которым погоняют верблюда: «Хаик! Хаик!» Я обернулся. То был мой приятель Рабья.

— Куда направляешься, брат мой? — спросил он меня.

— Держу путь на Суэц, как сам можешь видеть! — отвечал я.

— И каково место твоего назначения?

— Вади Фури: там наш повелитель — да продлит его дни Аллах! — назначил на завтра охоту!

Следуя примеру Рабьи, я ослабил поводья, и, работая пятками, мы перевели верблюдов в быструю рысь. Так мы ехали рядом по недвижной пустыне, которая, под знойным дыханием начинающегося дня, уже затянулась синеватой дымкой.

Тени, упадавшие от нас, становились все меньше.

— Завернем вон в ту боковую долину: пора и закусить, — обратился я к своему спутнику.

Рабья принял мое предложение. Мы перевязали верблюдам ноги у коленей и оставили их пастись без присмотра. Поев и напившись кофе, мы отправились на поиски своих рысаков. Разыскивая свою «Любимицу», я наткнулся на труп, раздетый донага, валявшийся на каменистой почве среди скал. Лицом он уткнулся в землю. Мы перевернули тело. На туловище несчастного зияла рана, доходившая почти до половины живота.

— Прикроем тело камнями! — предложил я Рабьи.

— Права твоя речь, о Абдельвахид, — согласился он со мной.

Труп был уже завален камнями почти до самых пят, как вдруг Рабья внезапно вскрикнул и выпустил из рук камень, который он подтаскивал к месту погребения. Я подскочил к месту происшествия и увидел, что в правую руку несчастного глубоко впился скорпион и притом черный — самый опасный из всех. Я отдернул гада и придавил его ногой, а затем бросился к своей сумке, прикрепленной у седла, и притащил ланцет с тем, чтобы возможно скорее вырезать мясо вокруг укуса. Но лишь только Рабья завидел нож у меня в руках, как объятый страхом, испустил страшный вопль и закричал:

— Заклинаю тебя твоей бородой — не трогай!.. — и свалился без сознания.

Я решил воздержаться от оперативного вмешательства, снял с своего приятеля пояс и крепко перевязал им руку, так что пораженная часть мякоти сильно выпятилась наружу. Вслед за тем я стал пускать клубы дыма ужаленному в нос и тем привел его в чувство.

— У меня в шатре, — с трудом выговорил он, — есть снадобье, оно изготовлено из слюны больного падучей. Это противоядие против любого яда.

Не вступая в дальнейшие разговоры, я заставил дромадера своего приятеля стать на колени и помог ему взобраться на седло. При помощи кушака я привязал несчастного к заднему колышку седла, и мы понеслись, что было духу, к шатру бедуина.

Рабья оставался недвижимым: он налег всем телом на передний колышек седла, а ноги его болтались безжизненно по бокам. Но вот мы и у цели. Не теряя ни минуты, я соскакиваю с верблюда и заставляю другое животное осторожно стать на колени. Мальчик — сын Рабьи — с причитаниями возится возле меня. С его помощью я отвязываю спутника от седла. От страха он потерял способность речи, на него страшно взглянуть: лицо — иссиня-черное, правая рука — одна сплошная опухоль. Мы внесли больного в шатер и уложили его там. Сосед по стоянке не замедлил прибежать с маленькой склянкой и принялся втирать какую-то мутную жидкость в том месте на среднем пальце Рабьи, где виднелась красная точка укуса. Немного спустя больной очнулся и попросил пить. Втирание повторили. Мальчик заботливо перевязал руку отцу, и тот впал в тяжелый лихорадочный сон.

Скоро старику-бедуину стало, очевидно, лучше: на теле выступил пот, лицо потеряло свою зловещую окраску; очнувшись, он попросил воды, а затем погрузился в спокойный сон.

Убедившись, что в моем уходе больше нет надобности, я вышел из шатра, взгромоздился на верблюда и двинулся в дальнейший путь, через какой-нибудь час миновав вход в злосчастную долину.