Читаем без скачивания Белая собака - Ромен Гари

Здесь отчет заканчивается. Неизвестно, получил ли Джимми после этого номера конфетку. Но все пили чай с пирожными.

Мазохизм, эксгибиционизм, showmanship, а также старое доброе conning — такое типично американское надувательство, которое обессмертил Марк Твен, способ игры в gaming whitey, то есть в «заводного белого». Потому что на самом деле Джимми никого не ненавидит, и доказательством этому то, что он не удержался и добавил sort of, «вроде бы», и приходится признать, что он вынудил себя сказать: «Да, я вас ненавижу». Это sort of предвещает неотвратимое поражение всех будущих попыток насилия над природой.

По недавним опросам, восемьдесят процентов американских негров заявили, что ненависти ни к кому не испытывают, что подает определенную надежду даже для белых собак.

Все организаторы собрания (за исключением жуликов), каким бы ни был цвет их кожи, продемонстрировали, что роднит их в действительности глупость. «Yes, ma’am, I hate you… sort of»[7].

И шляпа идет по кругу. «Дамы, господа, будьте великодушны. Сын борца за права негров». Джимми гладят по головке. Конфетка.

Но вся надежда Америки — в двух словах: sort of.

Благодарение Богу, я не присутствовал на этом собрании. Я бы точно кого-нибудь укусил.

Это наводит меня на мысль, что надо срочно покупать более прочный поводок. Старый уже основательно поистерся.

После того как я ознакомился с отчетом, мне пришлось совершить часовую прогулку по Беверли Хиллз. Мои друзья думают, что я хожу пешком для поддержания формы. Вовсе нет. Это попытка бегства.

Я вернулся домой с чувством приятной опустошенности, но события вновь захлестнули меня с головой. В десять часов утра мне позвонил Джек Кэрратерс:

— Вы можете приехать немедленно?

— Что? Что случилось?

— Приезжайте.

Он повесил трубку.

Я поехал в питомник.

Джек сидел на своем обычном месте, за письменным столом. Сломанный нос, седые волосы ежиком, пятнышко голой кожи там, где в черепе стальная заплата. Как все те, чье лицо не один раз расплющивали удары, он похож на прусского солдата. Старый каскадер, на его счету более двух тысяч по заслугам отмеченных падений с лошади; на стене — профессиональный диплом в рамочке, между фотографиями Тома Микса и Рентентена. Сдвинутая на затылок бейсболка — как поднятое забрало. Он зажигает сигареты одну за другой и тут же их давит: именно это у него называется «не курить». В нем есть что-то от типичного американского пролетария — благодаря данной ему от природы исключительной физической силе. Он не поздоровался со мной.

— Ну вот что. Я требую вашего согласия на инъекцию. Put him to sleep.

— Почему так внезапно?

— Сейчас увидите…

Старый пес лежал на боку, с окровавленной пастью, и тяжело дышал. Он увидел меня и, не подымая головы, слабо вильнул хвостом.

Мы вошли в клетку. Джек нагнулся и пощупал судорожно вздрагивающие бока.

— Вы лишили меня лучшего помощника, — сказал Джек.

— Киз?

— Да. Двадцать раз в день он проходил мимо клетки, и каждый раз повторялось одно и то же. Приступ бешенства. Этот пес был прекрасно обучен. Видна порода. Киз вроде бы не обращал на это внимания, хотя мне и казалось, что он как-то часто вертится у клетки… Он как будто собирался с духом. Это рычание, понимаете, «La voix de son maоtre»[8], — оно каждое утро заводило его маленький механизм ненависти.

Собака лизнула мне руку, оставив на пальцах след кровавой слюны. Я хотел приласкать его, но колебался. Я знал, что Батька ожидает заслуженной награды. Видишь, я все сделал так, как меня научили…

Я погладил верную голову.

— А сегодня утром Киз надел защитный комбинезон и вошел в клетку. Он расставил все точки над i. Я услышал их вопли, и не знаю, кто вопил громче — собака или человек. Он ее чуть не убил. Бесполезно объяснять вам, что он метил не в собаку, а в тех, кто ее выдрессировал, просто их под рукой не оказалось. А потом…

— Что потом?

Ной рассмеялся:

— Он дал мне в морду. Наконец-то решился. Когда я помог ему подняться, он по одному снял все ключи, положил их мне на стол и ушел.

— Мне очень жаль, Джек.

— Мне тоже. В этой стране полно народу, который о чем-нибудь жалеет. Это ничего не меняет. Вы не сможете переучить вашу собаку, это ясно как день. Лучшее, что вы можете сделать для нее и для окружающих, это усыпить ее. Она непоправимо испорчена. Вы знаете, что я хочу сказать… — Он посмотрел на пса. — Никто не имеет права творить такое с собакой.

— Джек, я бы убил того, кто…

— Понимаете, я не верю в то, что вам удалось бы его перевоспитать, его — тоже. Такое это поколение. Оно уйдет само, по-хорошему. На то оно и поколение, чтобы исчезнуть. Я только не уверен, что у негров есть время и желание ждать. — Он устремил на меня враждебный взгляд. — Так как насчет инъекции, да или нет?

— Нет.

Он кивнул:

— Тогда вы сейчас же его заберете. Я не хочу держать его.

Он слегка прищурил глаза, и внезапно на его лицо со всех сторон набежали морщинки. Я увидел его полуулыбку, загадочно незаконченную, прерванную на полдороге, как всякое выражение этого кое-как залатанного после многочисленных травм лица.

— У меня есть идея. Я знаю один питомник, где нет негров. Они их не берут. Поместите туда своего пса. Я дам вам адрес.

— Идите к черту.

Джек снова слегка кивнул и пошел прочь, бросив только что зажженную сигарету.

Я остался сидеть в клетке рядом с Белой собакой.

Время шло — теперь уже было все равно. Один час, два, — не знаю. Я принял решение, но пользовался этой уверенностью, чтобы отсрочить исполнение.

Я достал из машины поводок, позвонил Чаку Белдену и попросил его одолжить мне револьвер. Потом я вернулся за Батькой.

Он последовал за мной, свесив язык и прихрамывая. Ему с трудом удалось забраться на сиденье. Вероятно, сломана пара ребер. Я помог ему. Мы проехали по бульвару Вентура и срезали дорогу по Лорел Кэнион. Когда мы останавливались на красный свет, люди улыбались славной собаке, смирно сидящей рядом с водителем и наблюдающей за дорогой. В Ван Нисе я проехал на красный свет, чтобы не останавливаться рядом с грузовиком, которым управлял негр.

Я запер Батьку в гараже.

В четыре часа дня Чак принес мне армейский кольт. Я налил себе стакан виски, но пить не стал. Я знал, что после виски не могу позволить себе разъезжать по городу с заряженным револьвером в руках. После спиртного я отпускаю поводок. Поэтому я вылил виски в горшок с бегонией и сел за руль. Я поднял все стекла, и мы поехали через Голливуд по направлению к Гриффитс-парку, в котором я когда-то совершал утренние пробежки, прежде чем отправиться в консульство на Аутпост-драйв.

Поросшие кустарником холмы тогда были избранным местом прогулок для влюбленных в природу и просто для влюбленных; теперь редко кто останавливается в этих безлюдных местах. В крупных американских городах количество преступлений каждый год возрастает на шестьдесят процентов. Один шанс на тысячу, что в вас воткнут нож, но в тех особых отношениях с судьбой, которые каждый себе воображает, мы всегда чувствуем себя под прицелом…

Я остановил машину недалеко от Креста Пилигрима и выпустил Батьку.

Я взял револьвер.

Батька смотрел на меня. Он знал. Ничего не поделаешь — инстинкт.

Он опустил голову.

Я прицелился ему в затылок.

Белая собака ждала.

Моя рука дрожала. На глазах появились слезы. Все поплыло перед глазами. Я выстрелил.

Осечка.

Собака не пошевельнулась и не взглянула на меня.

Я чувствовал себя неудавшимся самоубийцей.

Белая собака подняла на меня глаза, потом отвернулась и продолжала ждать.

Меня начало тошнить.

— Однако, мсье, столько переживаний из-за пса… А как же Биафра?

— Биафра? Вы надо мной издеваетесь?

— Короче говоря, если вам нет никакого дела до Биафры, то вы можете позволить себе так же относиться к собаке. Сейчас существует новая казуистика, которая, оправдываясь Биафрой, Вьетнамом, нищетой стран третьего мира и Бог знает чем еще, освобождает вас от необходимости перевести слепого через улицу.

Револьвер выскользнул из моей влажной руки.

— Иди сюда, Белая собака.

Батька с трудом поднялся, сделал шаг в мою сторону, понюхал дуло револьвера…

Нет, черт побери, никогда.

Какое мне дело до чернокожих? Они такие же люди, как все. Я не расист.

И потом, убить собаку — значит признать себя побежденным, мсье Ромен Гари. Это капитуляция перед противником. Такого со мной еще не случалось. Никому бы и в голову не пришло сдаться, имея в руках заряженный кольт.

На заросшие жестким кустарником холмы сошел голубой туман и смягчил колючий ландшафт. Но мягкость осталась снаружи.

Я закурил гаванскую сигару, стоимости которой хватило бы на то, чтобы одна индийская семья завтракала, обедала и ужинала в течение десяти дней.