Читаем без скачивания Все женщины — химеры - Гай Орловский

Она поджала губы.

— Зашла. Думала, не так его поняла, но он сразу же положил брошку на свое стеклышко… Это на столе у него такое стеклышко, хотя оно не стеклышко, а… В общем, негодяй, мерзавец и хам!

— Понятно, — сказал я обреченно.

Отчим слушает внимательно, ест тихонько, стараясь не привлекать внимания ни словом, ни жестом, а она всмотрелась в меня пристально.

— Ты знал? Знал, что тот камешек — настоящий бриллиант, еще неизвестный науке?

— Мама, — сказал я с тоской, — я же просил не афишировать.

Она округлила глаза.

— Что? Ты всерьез? Может быть… и остальные камешки…

Я вздохнул:

— Мама… какие другие? Где ты видела другие?

— Но…

— Тебе показалось, — произнес я настойчиво. — Почудилось. Померещилось.

— Но тогда, — прошептала она в священном ужасе, — и твоя Орландия… ей что, для реализма дали поносить настоящие драгоценности из Версаля, Лондона или Грановитой палаты?.. Вот это настоящее отношение к искусству!.. Это правильно, сериалы — в массы! Сериалы — это наш современный Версаль, Пикассо и Бертолини Берлускони!

Отчим произнес осторожно и стеснительно:

— Дорогая, он хочет сказать, что все гораздо серьезнее.

Она посмотрела на меня вытаращенными глазами.

— Сынок?

Я покачал головой.

— Мама…

Она ахнула, глаза вовсе округлились, а рот распахнулся.

— Что… я боюсь даже услышать такое… Это что, королева Брунея? Или где у нас еще остались монархические режимы?.. Она что… настоящая?

— Вы же обнимались, — буркнул я. — Не виртуальная вроде бы. Хотя со стороны…

— Сынок, — вскрикнула она, — но я не представляю… Нет, королеву представляю, да и видела, но ты… ты не умел заинтересовать девушек, что даже в официантки не годятся. Да что там в официантки, в посудомойки! А здесь… королева.

— Мама, — сказал я с тоской, — все гораздо серьезнее. Выполняю важное правительственное задание. В детали посвятить не могу. И так сказал очень много.

Отчим проговорил медленно:

— Евген… ты работаешь в тех местах, на которые я думаю?

Мать оглянулась на него в диком непонимании.

— Отец, — сказал я, — помолчи, мама у нас такая впечатлительная, такая наивная, такая, что… Чем меньше об этом знают, тем лучше. Никто не заподозрит во мне что-то более, чем я с виду.

Мать прошептала в ужасе:

— Ты что, ее телохранитель?..

— А что у человека еще есть, — спросил я, — кроме тела?.. Вот перейду в экзорцисты, буду хранитить души.

— У нее прекрасное тело, — сказал отчим, посмотрел на мать с испугом и добавил пугливо, — как мне показалось. Издали. Кстати, как-то звонили Тимошенки, все собираются зайти. Они же почти соседи, а видимся редко… Сынок, они же трансгуманисты, как и ты…

— Но-но, — сказал я предостерегающе, — я трансгуманист, но я другой трансгуманист. Очень даже. Я крайне правый.

Она переспросила у отчима:

— А что, собирались прийти? У них же какое-то событие…

Он вздохнул:

— Да их не поймешь. Мне всегда казалось, что у них все напоказ, а эти, напротив, скрытные до чересчур.

Я хмыкнул. Василь и Гарольд Тимошенки — семья геев, так они себя позиционируют, так их воспринимает и общество. Только я, хорошо зная обоих с детства, знаю их постыдную тайну, в которой нет ничего постыдного, но если мы, мужчины, порой комплексуем из-за того, что у соседа пенис длиннее, то еще больше комплексов, если у человека вообще импотенция.

Ну что делать, такое бывает, большинство случаев уже удается лечить, но все же мужчины обычно стесняются даже заикнуться о таком позоре, как они считают, потому либо замыкаются в себе, избегая общества, либо создают дымовую завесу, как вот сделали Василь и Гарольд, хитроумно объявив себя геями.

По их мнению, считаться геями все же лучше, чем импотентами. Быть геем все еще некий вызов обществу, как бы добровольный: хочу — гей, хочу — не гей, а вот импотент что-то вроде калеки, даже хуже, так утвердилось в общественном мнении со времен палеолита.

Вообще-то как-нибудь нужно заглянуть в вики, а то мне чудится, что процент рождения импотентов при наличии в обществе геев должен совпадать до сотых долей.

Во всяком случае, геи добились каких-то прав, могут даже усыновлять детей, а вот у импотентов таких прав нет. Хотя, конечно, все это ерунда, уже сейчас втыкаем в себя имплантаты всякие и разные, лет через десять начнем менять себя так, что мама родная не узнает. Не будет не только геев или импотентов, вообще самцов и самок не останется. Разве что самые дикие и религиозные восхотят оставить себя в пещерности двадцать первого века с гендерными различиями, что сейчас нас так радуют… за неимением других радостей, что будут повыше и помощнее.

— Придут, — сказал я, — так придут. Не придут — не придут. Мне по фигу, у меня своих проблем выше крыши и еще надстройка. В виде башенки. С парапетом. И зубчиками.

Мать спросила с сочувствием:

— Девочки?

— Мама, — сказал я с досадой, — уже в твое время проблем с девочками не было! А сейчас так и вообще… Все настолько беспроблемно, что даже… и не знаю.

Она спросила в недоумении:

— Тогда в чем?

— Мама, — сказал я, — без женщин жить нельзя на свете, нет!.. Так пели в «Сильве»?.. Тогда считали так, дебилы. Сейчас умеем как-то обходиться. Еще как умеем! Потому, мама, не надо. Это что, пирожки?.. А почему шевелятся?

— Такие пирожки, — сообщила она с энтузиазмом. — Два научно-исследовательских института год работали, чтобы заставить их шевелиться и ползать по столу!.. Все должно быть красиво и гармонично. Даже еда должна быть эстетичной, а не просто получением калорий.

Я промычал с набитым ртом:

— Согласен, согласен… Хоть есть в этом что-то от людоедства… но это же пирожки… хоть и ползающие…

Отчим повел бровью в сторону чайника, там моментально зашумела вода, вскипая. Мать цапнула, не глядя, за ручку и налила мне первому, как редкому гостю.

— А чай, — спросил я опасливо, — из чего?

— Из чая, — ответила она скромно и со вздохом. — Теперь это модно. Чай вместо чая, здорово? Хотя и с добавками. Всякими, но полезными.

— Еще бы, — сказал я. — Сейчас все полезное. А кто скажет иначе, того…

Глава 3

После обеда мать осталась мыть посуду, так она это называет, а мы с отчимом вышли на веранду, откуда прекрасный вид на синее небо и далекий лес. Тем и другим принято любоваться, хотя мне, как убежденному трансгуманисту, такое вообще дико, но против общественности не попрешь, хотя, конечно, попереть можно, но оно мне надо?

Он все посматривал на меня искоса, а когда убедился, что мать далеко, спросил тихохонько:

— Евген… но как же…

— Да, пап?

— Как ты в таком деле?.. Это же…

— Отец, — ответил я со вздохом, но терпеливо, — ты, как и все, в плену штампов, что хорошо. Люди, мыслящие штампами, самые благонадежные люди на свете, на них держится любое общество и даже власть. Пусть и остальные все так думают, что вот такой, какой вот я. Ты же догадываешься, на всех профессиональных телохранителей есть картотеки с фото и видео! И все в базах данных. Засекреченных или нет, но у всех, кому надо, они есть. Так?

Он вздохнул:

— Наверное.

— А я босяк какой-то, — сказал я победно. — Ты же знаешь, какая у меня репутация?.. Ну то-то. Думаешь, легко ее было создавать и поддерживать? Ты не знаешь, как моя трепетная душа тоскует по высокой опере или балету? Сплю и вижу, как сижу в первом ряду партера и наслаждаюсь арией худеющего Фальстафа! Но, увы, приходится топать в ночной клуб, там пить, курить, хватать девок за срамные места, чтобы соответствовать необходимому стране образу. Я Шекспира жажду читать в подлиннике, «Цветы Зла» Бодлера, а вместо этого сижу в свободное от работы время с друзьями на диване, смотрю футбол и пью пиво!

Отец сказал таинственным шепотом:

— Ой… а какие у них еще есть срамные?

— Это я высоким штилем, — объяснил я. — Раньше такое называлось срамотой, а теперь — демократией. Я временами человек старых традиций. Очень старых… Еще времен замков и лордов.

Он прошептал:

— Да-да, я слышал о таком… называется «под прикрытием», да?

— Я ничего не сказал, — заверил я.

Он торопливо закивал, дескать, сам догадался, он счастлив и горд, работать под прикрытием посылают лучших из лучших, он в кино видел, оглянулся в сторону двери.

— Да-да, это твоя личная жизнь и твое личное пространство. Кстати, тебе не хочется остаться у нас на ночь?

Я подумал для вида, нельзя ломать слишком уж привычный им мой облик морале, а также имидж, ответил как бы с неудовольствием:

— Все ты видишь, отец.

— Останешься? — спросил он с надеждой.

— Да, — ответил я. — Давно как-то не общались… подолгу.