Читаем без скачивания Чистое и порочное - Сидони-Габриель Колетт

«Ещё несколько минут, – думала я, – несколько минут туманного разговора, и я узнаю, что скрывает Шарлотта от своего сурового дружка…»

В этом я ошибалась. Не следовало ли мне раньше разглядеть в Шарлотте человека, достаточно усталого для того, чтобы присесть и отдохнуть на первом попавшемся камне, и достаточно сильного, чтобы без чьей-либо помощи вновь отправиться в путь?.. Она выкурила несколько сигарет, плеснула воды из маленького чайника в свежий мате, справилась у кого-то о времени и дала мне ряд полезных, по её мнению, разъяснений:

– Я приношу мате. Электрический чайник – мой. Они берут у вас чайник, а взамен дают то, что вам нравится: бутерброды, чай, солёные пирожки. В таком случае вы вручаете консьержке внизу пятьдесят франков… Не беспокойтесь, сударыня. В прошлый раз вы выпили чашку чая и выкурили две сигареты, ваша совесть почти чиста… Я думаю, вы не обидитесь, если я попрошу уплатить мне за чашку мате?.. Хороший напиток, не правда ли? Он слегка бодрит, но не возбуждает… Для тех, кто курит опиум, другой счёт. Так, за пять трубок моего мальчика всякий раз, когда он приходит сюда, надо платить отдельно.

Столь чёткий расклад того, что принято именовать разгулом, вероятно, разочаровал бы любого другого слушателя. Но мне нравилось в Шарлотте всё. Стареющая любовница величает своего «муженька» на десятки ладов: «злой мальчишка», «милый грешок», «девочка», но все эти обращения неуместны… Шарлотта же произносила «мой мальчик» с неуловимо материнской интонацией, к которой примешивались властные, решительные, лишённые томности нотки. Я уже надеялась, что она ничуть не похожа на докучливых монашек, с которыми сталкиваешься на каждом шагу. Я называю «монашками» по призванию тех, кто стонет в постели, безропотно покоряясь судьбе, но в глубине души предпочитает самоотверженную аскезу, шитьё, работу по дому и покрывала небесно-голубого атласа для кровати за неимением другого алтаря, который можно было бы окутать девственным цветом… Они окружают исступлённой заботой мужскую одежду, особенно брюки, наделённые таинственной раздвоенностью. В конце концов они доходят до наихудшей формы извращения, с нетерпением ожидая болезни мужа и лелея о ней мечту, чтобы тянуться с вожделением к каждому грязному ночному горшку всякому липкому белью… Шарлотта, как я мысленно уверяла себя, принадлежала к другому ордену. Непринуждённая праздность возвышала её в моих глазах; немногие женщины могут сидеть сложа руки, сохраняя при этом силу духа и безмятежное спокойствие. Я присматривалась к её ногам, к опущенным расслабленным пальцам – откровенным знакам благоразумия и самообладания…

– Как прекрасно вы умеете ждать, госпожа Шарлотта!

Её большие блуждающие зрачки, расширенные темнотой, вновь остановились на мне.

– Довольно неплохо, это так, но теперь я уже не практикую, как говорят врачи на пенсии.

– Мы всегда чего-то ждём… Вы недавно сказали: «Я жду его через неделю…»

– А! Ну да…

Она взмахнула рукой, как бы посылая прощальный привет тому, кто уходит вдаль:

– Это правда, я жду его… Но я ничего от него не жду. Вот в чём различие… я не знаю, понимаете ли вы меня.

– По-видимому, да.

– Любовь такого юноши… Это было бы слишком прекрасно, если бы мне не приходилось лгать…

Она вздохнула, засмеялась и повернула ко мне своё приветливое пухлое лицо, которое пришлось бы по вкусу Ренуару.

– Странно, не так ли, что в такой паре, как наша, именно старшая – ему двадцать два года – вынуждена лгать… Я предана этому мальчику всем сердцем. Но что такое сердце, сударыня? Оно не стоит славы, которая о нём идёт. Оно очень покладисто и согласно на всё. Его заполняют тем, что под рукой, ведь оно столь неприхотливо… Тело тоже… Пусть так! У него, как говорится, губа не дура, оно знает, чего хочет. А сердце не выбирает. В конце концов всегда влюбляешься. Мой пример отлично это доказывает.

Она утомлённо скользнула за стёганый матрац, положив затылок на стылую маленькую подушку из белой соломы. Лёжа таким образом, она могла наблюдать за игрой пляшущих отблесков, порождённых светом бесполезной опиумной лампы, которые то соединяли, то разрывали два бледных, расплывчатых, слегка позолоченных круга на красноватом потолке. Я не отвечала, и она повернула ко мне лицо, не приподнимая головы.

– Я не знаю, понимаете ли вы меня.

– Очень хорошо понимаю, – тотчас же заверила я её и прибавила с невольной теплотой: – Госпожа Шарлотта, возможно, я понимаю вас как никто на свете.

Она наградила меня улыбкой, целиком сосредоточенной в её глазах.

– Такие слова – не пустяк. До чего приятно, что мы почти не знаем друг друга! Мы говорим здесь о вещах, которые не доверяют подругам. Подруги – если они вообще существуют – никогда не решаются признаться друг другу в том, чего им действительно недостаёт…

– Госпожа Шарлотта, то, чего вам… «действительно» недостаёт… вы ищете это?

Она улыбнулась, запрокинув голову и являя взору в неясном свете нижнюю часть своего изящного маленького носа, тяжеловатый подбородок и ровную дугу безупречных зубов.

– Я не так наивна, сударыня, и не настолько порочна. Я обхожусь без того, чего мне недостаёт, вот и всё, не ставьте мне это в заслугу, не надо… Но мы никогда не утрачиваем полностью того, в чём знаем толк, так как когда-то у нас это было. Вероятно, именно поэтому мой мальчик сильно ревнует. Я напрасно стараюсь – а вы слышали, что я неплохо это умею, – мой бедный малыш, не лишённый чутья, беспричинно впадает в гнев и трясёт меня так, словно непременно хочет расколоть… Это просто смешно.

И тут она действительно рассмеялась.

– А то… чего вам недостаёт… в самом деле недостижимо?

– Возможно, нет, – надменно произнесла она. – Но мне было бы стыдно мешать правду с ложью. Видите ли, сударыня, представьте себе… Отдаваться как дурочка, даже не зная, какие слова и жесты у тебя вырываются… Стоит лишь об этом подумать… О! Эта мысль мне невыносима.

Видимо, она даже покраснела, ибо мне показалось, что её лицо потемнело. Она беспокойно ёрзала головой по белой подушке, приоткрыв рот, словно женщина, которой грозит наслаждение. Две точки красного света следовали за движением её больших влажных серых зрачков, и мне было нетрудно вообразить, что, перестав лгать, Шарлотта рискует только стать ещё красивее… Я сказала ей об этом с опаской и добилась лишь того, что она сделалась довольно сдержанной и настороженной, какой я её видела в такси. Мало-помалу она овладела собой и замкнулась. Несколькими словами она преградила мне путь в ту область души, которую, казалось, столь высокомерно презирает; область, омытую кровавым именем внутреннего органа – сердца; она также запретила мне вход в пещеру запахов и красок, тайное убежище, где резвились в безопасности могучие арабески плоти, загадочно переплетённые члены, символические монограммы Неумолимого Рока… В слове «неумолимый» я сосредоточиваю пучок сил, для которых мы не сумели придумать иного названия, как «чувства». Почему не одно-единственное чувство? Это звучало бы целомудренно, и этого было бы достаточно. Чувство: пять прочих подчувств копошатся вдали от него, и оно вбирает их в себя единым толчком, словно жгучие лентообразные щупальца, полуводоросли-полуруки, которые выбрасывает некое подводное создание.