Читаем без скачивания Полька - Мануэла Гретковская

— Вы не допускали возможности того, что ясновидящий просто морочил вам голову?

— Хельге видел нас первый раз в жизни. Однако он во всех деталях описал моего покойного отца, назвал имена родителей Мануэлы. Мы были в шоке. Я иногда шучу, что этот Хельге — мой бывший пациент, которого я подкупил, чтобы запудрить Мануэле мозги и подчинить ее себе. А если серьезно — встреча с ясновидящим нас совершенно обезоружила. Начиная с того мгновения мы принялись вить свое гнездо — исполненные веры в то, что никак иначе и быть не может.

— А как было раньше?

— Раньше казалось, что в этом союзе мы теряем себя. Он оказывался сильнее каждого из нас. Симбиоз, в котором стираются границы личности, — в этом было что-то андрогинное. Кажется, два раза мы пытались «с мясом» оторваться друг от друга, потому что взаимное давление оказывалось слишком сильным. А мы оба очень ценим свободу. К тому же мы жуткие индивидуалисты и не в одиночку чувствовали себя неуютно. А теперь все чудесно.

— Как уживается столь глубокая общность с такой потребностью в свободе?

— Думаю, что в области духовной и интеллектуальной мы очень похожи. Нас объединяет истинная дружба. Мы прекрасно понимаем друг друга, нам не приходится притворяться, каждый может оставаться собой, может реализоваться. Мы многое пережили вместе, наговорили друг другу миллионы слов, объехали вдвоем немалый кусок мира.

— А как протекает ваша оседлая шведская повседневность?

— Эта повседневность довольно обычна, хотя и не совсем. У нас нет традиционного разделения ролей — мужская работа, женская. Мануэла прежде всего художница, а я занимаюсь счетами. Я чаще готовлю, потому что у нее это хуже получается, я стираю, потому что она, хоть и рисует потрясающие картины на шелке, плохо различает цвета, если речь идет о стиральной машине. Когда стирала она, все белье у нас было серым. За покупками мы ходим вместе, она чаще убирает в доме, за цветами в саду мы опять-таки ухаживаем вдвоем. Машину вожу только я — у Мануэлы нет прав. Ей нравится, чтобы ее возили, а мне нравится это делать. Наши поездки на машине — просто фантастика: когда мы путешествуем, Мануэла читает мне вслух какую-нибудь скабрезную книжку или переводит с французского что-нибудь умное.

— «У вас одинаковые взгляды», — сказала твоя дочка, увидев фотографию Мануэлы. Об этом ты написал в своей книге. Ты считаешь, что это в самом деле так?

— Мы являем собой неправдоподобное целое, но мы очень разные. По-разному относимся к религии, понимаем Бога… Мануэла — ортодоксальная католичка, увлеченная эзотерикой, я люблю Христа, но одновременно мне близок даосизм. У нас разные взгляды на политику, хотя мы не особенно ею увлекаемся. Мануэла слушает только классику, чем доводит меня до истерики: я бывший хиппи, и моя музыка — блюз. Я испытываю особенное влечение к Китаю, она — к Франции. Мануэла большая патриотка своей Лодзи и очень эти чувства в себе культивирует, для нее родной город — нечто магическое, а я варшавянин, который не любит Варшаву. Мне нравятся вестерны, а она обожает фильмы Линча…

— Этот список расхождений столь длинен, что становится не по себе. А что же, собственно, вас объединяет? Ведь даже не официальный брак?

— Вне всяких сомнений, нас объединяет любовь и очень хороший секс. И потом, мы обвенчались! Во время путешествия по Индонезии, на райском острове Бали — полюбовно, экуменически, согласно тамошнему обряду Шивы. Множество цветов, кадил, жертвенные корзинки с фруктами, и никаких клятв. Впрочем, в тот же вечер Мануэла мне изменила. С Индийским океаном. Она, видишь ли, занимается любовью с волнами, но уверяет, что Индийский океан — единственный объект, достойный моей ревности.

— Ты бы стал ревновать ее к мужчине?

— Стал бы. Но я знаю, что, если люди счастливы вместе и так близки, как мы, — измена невозможна. Возможен только разрыв. Я осознаю, что в жизни Мануэлы есть другой очень важный мужчина — ее отец. Она очень любит папу, это для нее святой человек.

— Мануэла, которую мы знаем по книгам, и Мануэла, которая живет с Петром, — один и тот же человек?

— Мне кажется, в книгах Мануэлы нет вовсе. По их страницам блуждает какая-то женщина-хамелеон, лишенная собственной личности, ищущая себя саму. Дитя современности.

— Какова же настоящая Мануэла?

— Это человек с удивительным чувством юмора, очень благородный, честный и прежде всего необычайно тонкий. Она прячется за блестящими афоризмами, интеллектуальным фехтованием, вульгаризмами. А под этой оболочкой — трогательная застенчивость и почти детская впечатлительность, трогающая меня до глубины души. В это верится с трудом, но у Мануэлы очень ровный и постоянный характер, и обычно она напоминает веселого дельфинчика.

— У вас есть собственный язык, только для двоих?

— Конечно, есть. Чаще всего непечатный. Еще у нас есть две интимные тетрадки, в которые мы записываем всякие вещи, не предназначенные для чужих глаз. Одна — своего рода судовой журнал наших отношений. В нее мы записываем кое-что из того, что происходит с нами и вокруг нас. Вклеиваем фотографии, билеты, счета из отелей… Вторая книжечка предназначена для всяких гадостей. Туда попадают неприличные стишки и анекдоты. Подобного материала набралось уже столько, что, пожалуй, пора подумать о его опубликовании.

— С чем бы ты сравнил ваш союз?

— С легким дыханием. Перестанешь дышать — перестанешь жить.

Август

Август — тридцать одна версия одного дня. Встаю, завтракаю и в девять — за работу, то есть на компьютерные галеры. До четырех-пяти пишу сценарий «Городка», потом прогулка, пустоголовье, телевизор. После того как целый день пишешь, на чтение уже не остается сил, буквы вызывают тошноту. Я не жалуюсь — все-таки осталась жива. В сентябре захлопну крышку лэптопа и — свободна. Не надо будет кропать тексты для газет, поспешно заканчивать книгу.

Мы собираемся куда-нибудь поехать. Целое лето то работали, то «болели». Уговариваю Петра отправиться на берег Индийского океана. Однако лететь полдня мы не в состоянии. Четыре часа в самолете — и я готова выть волком, а Петушок — грызть иллюминатор.

Придумываю маршруты с пересадками. Хочется посмотреть Израиль, Петр не бывал в Катманду, а финишем могла бы стать северная Австралия. Ничего не выйдет, — подсчитывает расходы мой благоразумный Петушкин. К тому же у него только две недели отпуска. Останавливаемся на Греции: близко, тепло и необязательно валяться на пляже — есть что посмотреть.

Я в полуобморочном состоянии, собираюсь перекусить, не отходя от компьютера. Откусываю кусочек зеленого помидора. Не успеваю проглотить — накатывает тошнота. От такого помидора и помереть недолго! Перехожу на сухарики и чай. Через два дня снова: голод, тошнота. Ничего не болит, но откуда мне знать, каким образом напоминают о себе желчный пузырь или поджелудочная железа? Петушок в отчаянии:

— Выкини свои травы, забудь о диетах! Начни нормально питаться, ты уморила себя голодом, теперь пожинаешь плоды.

Я выбрасываю. Никакого результата.

По вечерам ходим за грибами. Боровики сказочные, высотой по колено. Петушок научил меня отличать белые — шляпка у них похожа на хорошо пропеченную булочку. Боровики разные: на берегу озера — светлые, под холмом — кривоногие. Они стремятся к людям, вместо того чтобы сидеть где-нибудь в чаще, вылезают на тропинки. Собираю грибы, стараясь не вспоминать о тошноте, температуре. К врачу пойду через неделю, в Польше. Сейчас нет времени, надо закончить сценарий «Городка». Киностудия отсрочек не дает.

По ночам обзваниваю знакомых, пытаясь разузнать хоть что-нибудь об этих тошнотворных симптомах.

— Дорогая моя, ты заработалась. Это называется истощение, — считает моя дантист-трудоголик. — В один прекрасный день просыпаешься — и не в силах рукой пошевелить. Этим страдает пол-Швеции.

— Да я могу с утра до вечера пахать.

— Это тебе только так кажется, возраст уже не тот… наступает момент… щелк — и конец.

А Беата утверждает, что я беременна.

— Да нет, это, во-первых, невозможно, во-вторых, меня тошнит целый день, а не только утром, да и ясновидящая обещала только через два года… помнишь? Все, что она предсказала, сбылось.

— Тогда что с тобой?

— Беата, не знаю, я никогда в жизни так себя не чувствовала. Помесь желтухи и безумия. Ложусь спать в девять, даже не ложусь — падаю бревном. Нет сил двигаться, температура какая-то странная, под тридцать семь. Да, знаешь, позавчера мы ездили в «Икею», купили цветочные горшки и тахту. Как гляну на эти горшки, делается нехорошо. Вообще не могу смотреть на некрасивые вещи, к горлу подступает. А эта тахта… она меня отравляет. Такой странный запах, химический. В магазине она не воняла.