Читаем без скачивания Яства земные - Андре Жид

Кедры Эльбруса, едва родившиеся и уже утомленные столетиями

На вершинах гор, уже изрытых потоками.

Натанаэль! Быть там, чтобы увидеть зарю! Какая лень помешала нам родиться тогда? Разве ты не просил о жизни? О, я, конечно, молил о ней... Но в тот момент дух Божий еще не вполне очнулся от довременного сна среди вод. Если бы я был там, Натанаэль, я попросил бы Его сделать все чуть более просторным; и не возражай мне, что тогда это было бы никому не заметно.*

Есть доказательство через конечные цели,

Но не все считают, что цель оправдывает средства.

Есть те, кто доказывают существование Бога любовью, которую они к Нему испытывают. Вот почему, Натанаэль, я называл Богом все, что я люблю, и вот почему я хотел любить все. Не бойся, что я и тебя включу в перечень; к тому же я не начал бы с тебя; я всегда предпочитал людям вещи, и нельзя сказать, что людей я особенно любил на земле. Ибо, тут ты не ошибаешься, Натанаэль: самое сильное во мне - отнюдь не доброта, я думаю, что она и не самое лучшее во мне, и вовсе не доброту я особенно ценю в людях. Натанаэль, предпочитай им своего Бога. Я тоже славил Бога. Я тоже пел гимны для Него, - и думаю даже, что, занимаясь этим, немного переборщил.

*

"- Неужели тебя забавляет, - спросил он, - выстраивать такие системы?

- Ничто не забавляет меня больше, чем этика, - ответил я. - Я питаю ею свой ум. Меня не привлекают радости, которые не входят в этот круг.

- Это умножает их число?

- Нет, - сказал я, - но это то, что принадлежит мне по праву".

Конечно, мне часто нравилось, что учение и сама система полны стройных идей, оправдывающих в моих собственных глазах мои поступки; но иногда я видел во всем этом лишь прибежище своей чувственности.

*

Все приходит в свое время, Натанаэль; все рождается из-за своей собственной потребности, только потребность эта, так сказать, материализовавшаяся.

- Мне нужны легкие, - сказало мне дерево, - и вот мой сок становится листом, для того чтобы иметь возможность дышать. Потом, когда я надышусь, мой лист падает, но я от этого не умираю. Мой плод продолжает мою идею жизни.

Не бойся, Натанаэль, что я слишком увлекусь притчами, поскольку сам их недолюбливаю. Я не хочу учить тебя другой мудрости, кроме жизни. Ибо это важнее, чем думать. Я устал в молодости следить издали за последствиями своих поступков и был уверен в том, что совсем не грешить можно, только если вообще ничего не делать.

Потом я написал: я могу спасти свою плоть лишь безвозвратным развращением своей души. Потом я совсем перестал понимать, что хотел сказать этим.

Натанаэль, я больше не думаю о грехе.

Но ты поймешь с великой радостью, что некоторое право на мысль покупается. Человек, который считает себя счастливым и при этом мыслит, может называться по-настоящему сильным.

*

Натанаэль, несчастье каждого происходит от того, что мы всегда не столько смотрим, сколько подчиняем себе все, что видим. Но не ради нас, а ради себя самой важна каждая вещь. Пусть твои глаза научатся смотреть.

Натанаэль! Я не могу больше начать ни одной строки без того, чтобы в ней снова не появилось твое прекрасное имя.

Натанаэль, я хочу заставить тебя возродиться к жизни.

Натанаэль, вполне ли ты понимаешь пафос моих слов? Я хочу еще больше приблизиться к тебе.

И, как Елисей лег над сыном Сонамитянки, чтобы воскресить его10, "приложил свои уста к его устам, и свои глаза к его глазам, и свои ладони к его ладоням, и простерся на нем", - так мое большое светящееся сердце над твоей душой, еще темной, я простираюсь над тобой весь целиком: мои уста на твоих устах, мой лоб на твоем лбу, твои холодные ладони в моих горячих ладонях, и мое трепещущее сердце... ("И согрелось тело ребенка" - сказано...) - чтобы ты в наслаждении пробудился для жизни трепещущей и необузданной потом оставь меня.

Натанаэль, вот все тепло моей души - возьми его.

Натанаэль, я хочу научить тебя пылкости.

Натанаэль, не задерживайся подле того, кто похож на тебя; никогда не задерживайся, Натанаэль. Как только окружение становится похожим на тебя или, наоборот, у тебя возникает сходство с окружением, оно перестает быть для тебя полезным. Оставь его, ничто для тебя так не опасно, как твоя семья, твоя комната, твое прошлое. Бери от каждой вещи лишь урок, который она тебе преподносит; и пусть наслаждение, которое от нее исходит, опустошает ее.

Натанаэль, я расскажу тебе о мгновениях. Понимаешь ли ты, какой силой наполнено их присутствие. Ни одна самая постоянная мысль о смерти не стоит самого маленького мгновения твоей жизни. Но понимаешь ли ты, что ни одно мгновение не было бы таким ослепительно сияющим, если бы не оттенялось, так сказать, темными глубинами смерти?

Я не стал бы больше ничего делать, если бы мне сказали, если бы меня убедили в том, что впереди у меня вечность и я всегда успею сделать что-нибудь. Я отдыхал бы, прежде чем начать какое-то дело, располагай я временем сделать также и все другое. Что бы я ни сделал, вероятно, не имело бы никакого значения, если б я только знал, что эта форма жизни кончится, - и, прожив ее, я смогу отдохнуть во сне, чуть более глубоком и несущем чуть больше забвения, чем тот, которого я жду каждую ночь...

*

Я взял за правило отделять каждое мгновение своей жизни ради накопления радости, только ее; чтобы в ней в конце концов сконцентрировалось все своеобразие счастья; так что я не узнавал самого свежего воспоминания.

*

Есть огромное удовольствие, Натанаэль, даже в самом простом утверждении.

Плод пальмы называется финик, и это восхитительная еда.

Вино пальмы называется лагми; это перебродивший пальмовый сок; арабы напиваются им, а я не очень люблю его. Именно чашу лагми предложил мне пастух в прекрасных садах Уарди.

*

Я нашел сегодня утром, во время прогулки в аллее Источников, странный гриб.

Он был окутан белой оболочкой, как красно-оранжевый плод магнолии, с правильными серо-пепельными штрихами, образованными пылью спор, которая просачивалась изнутри. Я открыл его; он был наполнен каким-то грязным веществом, в центре студенисто-светлым; от него исходил тошнотворный запах.

Вокруг него другие грибы, более раскрывшиеся, казались всего лишь сплюснутыми губчатыми наростами, которые можно видеть на стволах старых деревьев.

(Я написал это перед отъездом в Тунис; и повторяю здесь, чтобы показать тебе, какую важность обретал для меня всякий предмет, коль скоро я разглядел его.)

Онфлер11 (на улице)

Временами мне казалось, что люди вокруг суетятся лишь для того, чтобы увеличивать во мне чувство моей индивидуальной жизни.

Вчера был там, сегодня здесь;

Мой Бог, зачем повсюду есть

Говоруны, что говорят и говорят без толку:

Вчера был там, сегодня здесь...

Бывают дни, когда мне достаточно повторить, что дважды два все еще четыре, чтобы я наполнился неким блаженством - и один вид моей руки на столе...

и другие дни, когда это мне совершенно безразлично.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Вилла Боргезе

В этом бассейне... (сумерки)... каждая капля, каждый луч, каждое существо могли бы умереть с наслаждением.

Наслаждение! Это слово я хотел бы повторять без конца; или его синоним: блаженство, достаточно даже просто сказать: жизнь.

А то, что Бог создал мир не только ради этого, можно понять, лишь говоря себе... и т.д.

*

Это место - обитель очаровательной свежести, где прелесть сна так велика, что кажется доселе неизведанной.

И здесь восхитительные яства ждали, чтобы мы достаточно проголодались!

Адриатика (3 часа утра)

Песня этих матросов, занятых снастями, не дает мне покоя.

О Земля! Ты, такая древняя и такая молодая, если бы ты знала вкус горечи и сладости, восхитительный вкус короткой человеческой жизни!

Если бы ты могла понять вечную идею обновления, то, как ожидание близкой смерти увеличивает ценность каждого мгновения!

О весна! У растений, живущих всего лишь год, листья хрупкие и легко уязвимы... У человека в жизни есть лишь одна весна, и воспоминание о радости не приближает нового счастья.

Холм Фьезоле

Прекрасная Флоренция, город серьезных уроков, великолепия и цветов, особо значительный; зерно мирта и венок из "стройного лавра".

Холм Винчильята. Здесь я впервые увидел, как облака растворяются в синеве; я очень удивился, поскольку не представлял, что они могут вот так растаять в небе, считая, что облака живут, пока не пойдет дождь, и способны лишь сгущаться. Но нет: я наблюдал, как все хлопья постепенно исчезали; и в конце концов не осталось ничего, кроме лазури. Это была чудесная смерть; растворение в бескрайнем небе.

Рим, Монте Пинчо

То, что принесло мне радость в этот день, было подобно любви, но не любовь, - во всяком случае, не та, о которой говорят и к которой стремятся люди. Это не было также чувством прекрасного; не связано ни с женщиной, ни с моими мыслями. Я опишу, а ты, поймешь ли ты меня, если я скажу, что мой восторг был вызван просто СВЕТОМ?