Читаем без скачивания Спорт королев - Дик Френсис

Без всякого волнения я воспринимал результаты соревнований по классу пони. Побеждал, если животное было хорошим, и проигрывал, если было плохим, и насколько я помню, без гордости в первом случае и без ревности во втором. По-моему, в этом отражался отцовский профессиональный подход к показу лошадей и пони. Он внушил мне, что на выставках демонстрируют достоинства животных, а вовсе не мои, и победа присуждается пони, а не наезднику.

Даже когда я выигрывал соревнования по классу верховой езды, он похлопывал меня по плечу – высший знак одобрения, – а потом на всякий случай бросал какое-нибудь замечание, предназначенное заземлить мое мнение о себе, если бы вдруг оно взлетело слишком высоко.

– За такую вытянутую вперед голову я бы не дал тебе первое место, – говорил он. Или: – Как ты думаешь, сынок, для чего тебе пятки? Используй их в следующий раз. – А иногда он просто раздувал ноздри и выдыхал: – Гм-м. – И этот звук означал, что он ждал от меня большего. Двадцать лет спустя, когда я выиграл скачку на лошади, которую тренировал Джек Энтони, трижды побеждавший в Большом национальном стипль-чезе, один из самых знаменитых жокеев моего детства, он напомнил мне слова, которые обычно повторял тогда отец: – Если будешь тренироваться, сынок, придет день, и ты научишься.

Но как бы мне ни нравились показы пони и лошадей, я с нетерпением ждал их окончания, предвидя прозрачные зимние утра с волнующим завыванием охотничьих рогов. Охота стала страстью моей жизни.

В дни школьных занятий было две возможности избежать уроков в надежде занять свое место позади собак. Первая – убедить маму, что охота гораздо полезнее для здоровья, чем сидение в душном классе рядом с уже простуженными мальчиками. И вторая – доказать ей, что у меня нет высокой температуры. Как и у многих детей, температура у меня часто поднималась без всякой видимой причины. И если мама видела, что у меня чуть покраснели щеки, тут же появлялся термометр. Но я сумел добиться таких успехов в пропуске уроков, что школьный инспектор стал постоянным гостем нашего дома, и мое потребление аспирина можно считать рекордным.

Когда мне исполнилось семь лет, отец первый раз решил взять меня на охоту. Но безжалостное чувство юмора Дугласа чуть не испортило мне праздник. Я услышал, как отец говорил, мол, утром надо будет приучить меня к крови, и неосторожно спросил у Дугласа, что это значит.

– О, ничего особенного, – с ужасной ухмылкой объяснил он. – Охотники разрежут живот лисы и всунут туда твою голову.

Эта ужасная картина стояла у меня перед глазами и не давала уснуть, такой долгожданный день теперь представлялся кошмаром, но, когда наступил самый отвратительный момент, охотник лишь ласково провел мне по щеке смоченным в крови пальцем и подарил лисий хвост.

С этого дня я не мог ни о чем думать, кроме как о волшебном волнении охоты: мне снились летящие навстречу изгороди, за которыми петляли хитрые лисы, и лай собак, бегущих впереди. Когда же я не спал, то или вспоминал прошлую охоту, или строил планы на будущую. В школе я корпел над арифметикой, которую считал для себя абсолютно бесполезной, а сам думал: «Как раз сейчас они спустили Эшриджвуда», а когда после ленча я шел попинать мяч на футбольном поле, то мысленно представлял, как они затравили лису возле Хейнс-Хилла и уже возвращаются домой. И естественно, отметки по арифметике оставляли желать лучшего, и в день охоты мяч всегда летел не туда, куда надо.

Рождество вдруг потеряло свою высшую важность в моем детском календаре. У меня уже не вызывало восторга предвкушение, как я буду открывать пакет с подарком, не волновали радостные гимны во время рождественской службы в церкви. Мне нужно было время для более серьезных рождественских дел: начистить седло и сапоги, чтобы они блестели, будто зеркало, подготовиться к самому важному дню в году – дню большой охоты.

Очарование охоты для меня никак не связывалось с конкретным убийством лисы, оно просто означало успешное завершение дня. Очарование охоты заключалось в восхитительной свободе: я носился по полям так быстро, как только мог, и так отважно, как позволяла моя храбрость. Я пытался заставить пони идти следом за хорошей лошадью, знал каждый куст и каждый камень в округе и считал делом чести никогда не въезжать в ворота, если можно перепрыгнуть с пони через забор.

За исключением года смерти деда, зимой охота, а летом показ пони и лошадей стали для меня главным занятием, пока Вторая мировая война не прервала налаженный ход вещей. После смерти деда бабушка осталась одна в большом доме, потому что все ее дети были женаты или замужем, имели свои дома и своих детей. Даже Дуглас вырос, здоровье его стало крепче, и он вернулся к нам. Тогда решили для компании послать к бабушке меня, и почти год я прожил у нее. А мои дяди, тети, кузены и кузины по очереди приезжали в гости, но даже их приезды не прогоняли печаль и тишину дома. Он стал похож на раковину, в которой свистит шум прошлого. Грустное настроение создавал не только уход притягательной личности деда, просто все чувствовали, что пришел конец целой эпохи в жизни нашей семьи.

В конце концов ферму продали. Дед завещал ее своим детям, но ни один из его трех сыновей не мог выкупить хозяйство у своих братьев и сестер, да никто фактически и не хотел, потому что фермерство в начале тридцатых годов вовсе не казалось процветающим бизнесом.

К великому моему негодованию, приходилось продолжать образование, и каждый день я ходил за две мили в маленькую двухкомнатную школу в деревне Лоуренни. «Ранец за спиной, свежеумытое лицо, нехотя он полз, будто улитка, в школу» – эти строчки из детских прописей как нельзя лучше подходили ко мне.

Никогда бы не поверил, что буду добровольно ходить в школу, стараясь ускользнуть пораньше, пока никто меня не заметил, и полмили бежать, оглядываясь, не гонится ли кто за мной. И если вы подумали, что я убегал в школу потому, что дома было еще хуже, то это правда. На ферме есть работа, которую обычно выполняет мальчик, а в тот год я оказался у бабушки единственным мальчиком. Работа заключалась в том, чтобы выметать из-под молотилки пыль. Я ненавидел веник и пыль. Даже школа казалась лучше. Но увы, в те дни, когда мне удавалось ускользнуть незамеченным, кого-то посылали в школу, и меня забирали с уроков и возвращали на мой пост. Молотилка работала примерно неделю, и потом мое отношение к школе вновь становилось нормальным.

На старом верном осле я совершил прощальный, печальный объезд любимых полей, спускавшихся к устью реки, проехал по лесу, меня переполняло детское чувство отчаяния, ведь рушились все основы моей жизни, я понимал, что больше ничего того, что было, не будет.