Читаем без скачивания Собрание Сочинений. Том 4. Произведения 1980-1986 годов. - Хорхе Луис Борхес

слабеет свет, и, наполовину разглядев миниатюру, мы понимаем, что нет на земле ничего, что не изображено здесь. Все, что было, есть и будет, случившееся и грядущее, все это ждет нас где-то в этом безмолвном лабиринте… Я вообразил волшебную вещь, миниатюру, являющую собой микрокосм; поэма Данте — это подобная миниатюра, охватывающая всю Вселенную. Однако мне кажется, что, если бы можно было прочесть ее в неведении (увы, эта радость нам недоступна), вселенское оказалось бы не первым, что бросилось нам в глаза, не самым возвышенным или величественным. Гораздо раньше, мне думается, мы обратим внимание на менее подавляющие и гораздо более привлекательные особенности поэмы; прежде всего, возможно, на то, что отмечают английские исследователи Данте: разнообразие и верность точных описаний. Поэту мало сказать, что свитые вместе человек и змея превращаются друг в друга, человек становится змеей, а змея человеком; он сравнивает эту двойную метаморфозу с горением бумаги, когда по белому листу, превращая его в черный, бурою каймой бежит огонь («Ад», XXV, 64). Ему мало сказать, что во тьме седьмого круга грешники прищуривают глаза, чтобы различить что-либо, он сравнивает их с людьми, озирающими друг друга в новолуние, или со старым швецом, вдевающим в иголку нить («Ад», XV, 19). Ему мало сказать, что в глубинах Вселенной вода замерзает, он пишет об озере: «подобное стеклу, а не волнам» («Ад», XXXII, 24)… Именно эти сравнения имела в виду Маколей, когда утверждала, в противоположность Кэри{93}, что «туманно-возвышенное» в поэме Мильтона и его «великолепные обобщения» трогают меньше, чем дантовские подробности. Впоследствии Рескин («Modern Painters»[66], IV, XIV) подверг критике хаотические картины поэмы Мильтона, отдавая предпочтение строгой топографии преисподней, описанной Данте. Известно, что поэты привержены к гиперболам: у Петрарки или у Гонгоры волосы женщины всегда золото, а вода — непременно хрусталь; этот грубый, механически употребляемый алфавит символов, основанный, как можно предположить, на безразличии и небрежности, обесценивает слова. Данте не допускает этой ошибки; в его произведении нет ни одного неверного слова.

Точность, о которой я говорил, ни в коей мере не относится к риторическому мастерству; она — свидетельство честности, цельности, которой отмечен каждый эпизод поэмы. То же самое можно сказать и о психологической верности характеристик, совершенно изумительных и в то же время непритязательных. Ими пронизана насквозь вся поэма, некоторые мне хочется привести здесь. Души, обреченные аду, рыдают и проклинают Бога; когда же они спускаются в лодку Харона, их страх сменяется устремленностью вперед и невыносимым волнением («Ад», III, 124). Услышав из уст Вергилия, что тот никогда не попадет на небо, Данте тут же обращается к нему, называя своим учителем и господином, чтобы показать, что признание Вергилия не уменьшает его привязанности, а, напротив, усиливает ее («Ад», IV, 39). В черной буре второго круга Ада Данте хочет узнать у Паоло и Франчески о начале их любви, и Франческа рассказывает ему, как они полюбили друг друга, не подозревая об этом, «soli eravamo e sanza alcun sospetto»[67], что любовь открылась им благодаря случайной книге, которую они читали. Вергилий осуждает высокомерные притязания постичь разумом бесконечную божественность и тут же потупляет взор и смолкает, так как сам он один из этих несчастных («Чистилище», III, 34). На крутом склоне горы Чистилища тень мантуанца Сорделло{94} спрашивает у тени Вергилия, откуда он; едва тот успевает сказать «Мантуя», Сорделло перебивает его и заключает в объятия («Чистилище», VI, 58). Романы нашего времени многословно описывают мыслительные процессы; Данте предоставляет нам догадываться о них по намерению или жесту.

Поль Клодель заметил однажды, что видения, которые ожидают нас после смерти, вряд ли окажутся девятью кругами Ада, уступами склонов Чистилища или концентрическими небесами Рая. Данте, несомненно, согласился бы с ним; поэт создал эту топографию смерти, повинуясь требованиям схоластики и формы своей поэмы.

Птолемеева астрономия и христианская теология определяют Вселенную Данте. Земля — неподвижный шар; в центре Северного полушария (предназначенного для людей) высится гора Сион; под прямым углом с востока к горе течет река Ганг; под прямым углом на запад — вытекает река Эбро. Южное полушарие состоит из воды, а не из земли и запретно для людей; в центре его — антипод Сиона, гора Чистилища. Две реки и две противостоящие горы образуют на шаре крест. Под горой Сион, но гораздо шире ее уходит вглубь к центру Земли воронка Ада, разделенная на нисходящие круги, подобные рядам амфитеатра. Кругов девять, их топография чудовищна и губительна; пять первых образуют Верхний Ад, четыре последних — Нижний Ад, представляющий собой город с горящими багрянцем мечетями, окруженный железными стенами. Внутри его — мргилы, выбоины, обрывы, топи и зыбучие пески. В самой глубине воронки — Люцифер, «червь, которым мир пронзен». Расщелина, которую пробили в скале летейские воды, связывает глубины Ада и подножие Чистилища. Эта гора со всех сторон окружена водой, в нее можно войти, по склону горы расположены уступы, каждый из которых символизирует смертный грех; Райский Сад цветет на вершине. Вокруг Земли вращаются девять концентрических сфер; семь первых — это планетарные небеса (небеса Луны, Меркурия, Венеры, Солнца, Марса, Юпитера, Сатурна); восьмая — небо неподвижных звезд; девятая — кристальное небо, называемое иначе Перводвигателем. Его окружает Эмпирей, где вокруг точки, которая есть Бог, раскрывается безмерная Райская роза. Можно догадаться, что кругов розы — девять… Таково, в общих чертах, строение дантовского мира, в котором главную роль играют числа один и три, а также круг. Демиург, или Творец, трактата «Тимей», книги, о которой Данте упоминает («Пир», III, 5; «Рай», IV, 49), полагает, что самое совершенное движение — это вращение, а самое совершенное тело — шар; такое суждение с Демиургом Платона разделяют Ксенофан и Парменид, оно же определяет географию трех миров, описанных Данте.

Девять вращающихся небес и Южное полушарие, состоящее из воды, с горой посредине явно соответствуют устаревшей космологии; некоторые полагают, что этот эпитет применим также к необыкновенному построению поэмы. Девять кругов Ада (рассуждают они) — не менее старая и не заслуживающая доверия концепция, чем девять небес Птолемея, а Чистилище не более реально, чем гора, на которой расположил его Данте. На эти возражения можно ответить по-разному: прежде всего, Данте не намеревался описывать подлинную или правдоподобную топографию мира иного. Так заявлял он сам; в известном письме к Кангранде, написанном по-латыни, Данте определяет сюжет «Комедии»: в буквальном смысле это состояние души после смерти, а в аллегорическом — человек, по своим достоинствам и недостаткам заслуживающий кары или божественной награды. Якопо Алигьери{95}, сын поэта, развил эту мысль. Во вступлении к его