Читаем без скачивания Ветер богов - Богдан Сушинский

Иногда осознанно, иногда нет, но Гитлер постоянно возвращался к той мысли, что у него, австрийца, тоже есть огромный долг перед своей маленькой Австрией, которую он постарался подчинить Германии только потому, что альпийская республика оказалась слишком мизерной, чтобы взрастить настоящего гения войны и возродиться в могучую империю. Точно так же, как у Сталина начали вдруг проявляться все признаки русского шовинизма, поскольку его горная страна Грузия, по нынешним представлениям, не тянула даже на небольшую банановую колонию.

Войдя в штабной зал, овальный стол которого всегда был покрыт огромной картой Европы и где его уже ждал весь имеющийся в наличии генералитет, фюрер молча подошел к карте с нанесенными на нее местами высадки, плацдармами и даже искусственными гаванями, спешно создаваемыми американцами для приема новых десантных барж.

— Значит, они решились, — с легкой иронией произнес фюрер, всматриваясь в пометки. — И теперь теснят нас. Ну-ну… Вот так оно, пошло-поехало[29]. Только Западного фронта нам и не хватало.

Роммель с удивлением обратил внимание, что фюрер вдруг заговорил на ярко выраженном австрийском диалекте, который даже не пытался скрывать. Да что там, он бравировал им! Хотя раньше всячески пытался искоренять.

«Что бы это могло значить? — подумал он. — Уж не презрение ли к бездарным германским маршалам, недостойным великой “австрийской идеи” Третьего рейха?»

— С фронта нам сообщают что-нибудь новое, фельдмаршал Рундштедт? — спросил тем временем Гитлер.

— Союзникам удалось оттеснить наши войска и закрепиться на полуострове Котантен, — остановился командующий рядом с фюрером.

— Почему только на полуострове? — резко возразил Гитлер. — Совершенно очевидно, что они теснят нас по всему фронту высадки.

— Похоже, что так оно и есть, — неохотно признал Рундштедт. — Исключение составляет разве что район Вьервиля, где одна из наших дивизий продолжает яростно сопротивляться, пытаясь сбросить десант в море.

— Одна дивизия продолжает сопротивляться! — саркастически возмутился Гитлер.

— При этом сообщается, что союзники несут огромные потери. Концентрация войск и техники противника такова, что, по существу, ни один снаряд не пропадает зря. Это уже не фронт, а муравейник.

— Ну так истребляйте его, фельдмаршал, истребляйте! — потребовал фюрер на своем «корсиканско»-австрийском. Вспомнив, что напропалую эллинствовавший македонец Александр Македонский накануне решающих сражений предпочитал обращаться к своим воинам на горном наречии их детства.

— Для этого нужны подкрепления. Между Сеной и Шельдой у нас имеются четыре дивизии. Будет правильно, если мы срочно перебросим их поближе к боевым действиям и преградим союзникам путь на Париж.

— И еще, господин канцлер, — подхватил его мысль Эрвин Роммель, и все заметили, что фельдмаршал не обратился к нему так, как было принято в их кругу, то есть «мой фюрер». — Было бы неплохо, если бы мы все вместе отправились в «Волчье логово-11», поближе к фронту, и провели совещание с нашими полевыми генералами.

— Причем отправляться нужно сегодня же, — уточнил Рунд-штедт.

— Вы тоже так считаете? — решительно обратился фюрер к Кейтелю и Йодлю. И, услышав утвердительный ответ, внимательно всмотрелся в их лица.

«Успели сговориться, — молвил он про себя. — Считают, что теперь они могут решать все, что угодно: куда мне ехать, где проводить совещания, что предпринимать… Чем яснее становится развязка, тем наглее они ведут себя, а потому становятся особо опасными…»

— У меня создается впечатление, что кое-кто из вас даже радуется тому, что союзники так потеснили нас, — резко проговорил Гитлер, вновь прибегая к режущему ухо берлинцев австрийскому говору.

— Но у вас нет оснований считать так, — попытался возмутиться Роммель. — Это почти то же самое, что обвинять в измене.

Но фюрер не слышал его. Еще один бунт раба.

— Рассчитываете, что успехи генерала Монтгомери заставят меня попросить у англичан мира? Вы на это рассчитываете, мои доблестные полководцы?!

Роммелю показалось, что фюрер вот-вот сорвется и начнет стучать кулаком по столу. Но фюрер, наоборот, приглушал голос, пытаясь говорить с убийственной рассудительностью. Что удавалось ему теперь все реже.

— Я не доставлю вам такого удовольствия: видеть меня валяющимся у ног Черчилля. Я заставлю вас воевать, если уж вы решились надеть фельдмаршальские мундиры. И еще подумаю, нужно ли мне столько бездарных фельдмаршалов, не поспешил ли я, не поторопился в декабре сорок первого, раздавая маршальские жезлы[30].

«Так плевать в лицо своим маршалам не позволял себе даже Наполеон», — обида, терзавшая до сих пор «героя Африки», неожиданно сменилась снисходительной иронией. Он окинул фюрера таким взглядом, каким придворный аристократ может окинуть разве что некое дворовое ничтожество.

— Значит, мы не едем в «Волчье логово — II», — неожиданно спокойно констатировал Рундштедт, чем вновь вызвал улыбку у Роммеля. Тому показалось, что у командующего Западным фронтом попросту сдали нервы. И выглядело это его завершение разговора как-то слишком уж по-ребячьи.

— Я не задерживаю вас, Рундштедт, — зло процедил Гитлер и, резко повернувшись, вышел из зала.

— Хотел бы я понять, что здесь происходит со всеми нами, — задумчиво проговорил Кейтель, слишком старательно протирая белой бархатной тряпицей свое пенсне. — В такое-то время, господа… — осудительно покачал головой, ни на кого при этом не глядя. — В такое-то время.

— Но, может быть, как раз именно в такое время и следовало бы… — с такой же недомолвкой возразил Роммель.

36

На склоне лесистой возвышенности они загнали машину в небольшой овраг, а сами, петляя между россыпями кустарника, поднялись на перевал.

— Неужели к Дону вышли? Точно, Дон! Дон, звоны святой Бригитты, — устало проговорил Кульчицкий, опускаясь на колени, чтобы затем обессиленно припасть грудью к глинистой, поросшей какой-то дикой зеленоватой ягодой, кочке.

— Поднимитесь с колен, капитан, это все еще не Висла, — опустился рядом с ним Власевич, редко когда поддававшийся эмоциям.

— Видя перед собой Вислу, я бы не стал подниматься, наоборот, дошел бы до нее на коленях. Только вам этого не понять, поручик, не понять!

Власевич хмельно улыбнулся и, привалившись спиной к старому рассохшемуся пню, закрыл глаза. За время скитаний по лесам России багрово-серое лицо его покрылось таким количеством кроваво-гнойных фурункулов, что превратилось в одну сплошную рану, постепенно расползавшуюся по шее и груди. Эта сыпь вызывала у поручика боль и зуд, которые раньше он стоически терпел, но в последние дни все чаще пытался глушить водкой. Однажды он даже не сдержался и в присутствии Курбатова обронил: «Мне бы немного передохнуть и подлечиться. Это уже не кровь, а сплошная гниль».

«Займемся этим в Берлине, поручик», — холодно ответил Курбатов.

— Мне теперь уже многого не понять, — думал о чем-то своем Власевич, сидя рядом с польским аристократом. Он обладал способностью почти мгновенно переноситься из реального мира человеческого общения в непознанный мир собственного одиночества. — Единственный, кто способен понять решительно все, так это наш подполковник. Поскольку он единственный знает, куда направляет стопы свои.

Справа и слева от них на возвышенность поднимались поручик фон Тирбах и штабс-капитан Радчук, находившиеся как бы в боковом охранении. Каждый раз, когда приходилось передвигаться пешком, диверсанты выстраивались в ромб — с авангардом, боковым охранением и арьергардом, в центре которого всегда оказывался князь Курбатов. Такое построение их пятерки уже не раз позволяло избежать внезапного нападения или случайных встреч, а при мелких стычках у противника создавалось впечатление, что он имеет дело с довольно большой группой. Может, только благодаря такой дисциплине маршевого построения легионерам удалось пройти без потерь от самой Волги.

Однако в этот раз построение нарушил сам командир. Взяв чуть правее острия ромба, он поднялся на миниатюрное каменистое плато и, маскируясь между кроной старой сосны и каменным столбом, немного смахивающим на изуродованного людьми и стихиями идола, осматривал берег реки, которую им предстояло преодолевать.

Дон в этих местах делал крутой изгиб, в излучине которого камыши как бы расступались, и между двумя косогорами появлялись остатки то ли пристани, то ли наплавной переправы. Чуть правее ее чернели пепелища небольшого хутора, теперь уже казавшегося совершенно безжизненным. Зато все пространство у заброшенной переправы продолжало бредить недавними боями: топорщились тупо уставившиеся в небо стволы подбитых полевых орудий, застыли в незавершенном поединке два танка, едва было не столкнувшиеся на плоской вершине холма; могильными холмами рубцевались на солнце брустверы окопов…