Читаем без скачивания Шёл старый еврей по Новому Арбату... - Феликс Кандель

– Следующая остановка: Мемориал воплощенных замыслов.

Трамвай скрежетал по рельсам, кренился на поворотах, подскакивал на стыках. С дальней скамейки доносилось отдельными вскриками:

– А также…

– А к тому же…

– Неоспоримо…

– Неопровержимо…

– Из вышесказанного…

– И нижеизложенного…

Это были Двурядкин и Трехрядкин с университетскими значками на пиджаках.

Научные работники.

Кандидатский минимум.

Сдавали минимум, получали максимум. Открытий они не делали, а занимались закрытием чужих открытий. Не успевали открыть, а они уже закрывали – мелкозубые и остроглазые, заносчивые и неуживчивые, налитые соками до беременной пузатости.

Девизом которых: "Нам и немедленно!"

Руководством к действию: "Никому и ни за что!"

Петух подсел поближе. Поближе подсел и Штрудель.

– Не народ ли вы, господа хорошие, который так усердно разыскиваем?

Ответили с готовностью:

– Народ. Лучшие его представители.

– Чем убедите?

– Доказательством от противного. Если мы не народ, то кто же?

У петуха зажегся глаз. Клюв заострился. Шпоры на ногах изготовились к бою. Гребешок набух черной кровью ярости.

– Замечательно! Просто великолепно!.. Вас-то нам не хватало.

Штрудель забеспокоился:

– Давай пересядем от них. Пересядем давай…

– Сидеть! – приказал петух и вопросил с умыслом: – Согласны ли вы, господа народ, с таким тезисом? Ничто не дано постигнуть, ибо чувства наши ограничены, разум слаб, жизнь коротка, и лучше воздержаться от всякого суждения.

– Простите, – возразил Двурядкин со свойственной ему неуемностью. – Но вы, кажется, петух, а петухам умозрения не свойственны.

– Петух, – согласился Штрудель. – И еще какой! Хоть сейчас на блюдо.

– Мой друг не ошибается, – подтвердил петух. – Однажды меня начинили каперсами с шампиньонами, подали под апельсиновым желе к столу Людовика Четырнадцатого, но я предусмотрительно исчез из-под светлейшей вилки, и бедняга Ватель, метрдотель короля, заколол себя шпагой от конфуза-огорчения.

Двурядкин с Трехрядкиным поежились на скамейке:

– С кем имеем честь?

Представился не без скромной гордости:

– Перед вами натурфилософ, хиромант и астролог, сподвижник духовных озарений доктора оккультных наук, имя которому – Филипп Теофраст Бомбаст фон Гугенгейм.

Двурядкин с Трехрядкиным хищно нацелились, сметливы, увилисты и настырны:

– Это мы опровергнем…

– Это немедленно…

– Ибо неоспоримо, что Филипп…

– Неопровержимо, что Бомбаст…

Петух переждал бурные излияния, затем продолжил:

– Не вникнуть ли нам, господа народ, в первопричины с первоосновами? В начало начал всего сущего?

– Вникали… – ответили.

– И отбросили за ненадобностью…

– Ползучий эмпиризм…

– Чувственный опыт, не более того…

– И всё же, господа народ, и всё же!.. Видна ли человеческая физиономия на диске луны? Встречаются ли планеты, сбежавшие с орбиты по собственной воле? Необходимы ли клизмы и кровопускания при заболевании чумой? Прочий увлекательный вздор, волновавший мыслителей прошлого.

Встал со скамейки неприглядный мужчина, вопросил с затаенной угрозой:

– Кто произнес это слово?

Пассажиры в едином порыве ткнули пальцем в виновников:

– Вот…

– Они-с…

– Произнесли слово – прошлое…

– Без достаточного к тому осуждения…

Мужчина подошел вплотную, сказал деловито:

– Повязочку. Позвольте повязочку на глаз.

– Зачем?

– Кто прошлое помянет. Без достаточного к тому осуждения. Таков у нас обычай: глаз вон.

Штрудель взволновался:

– А как же историки с археологами?

Ответил обстоятельно:

– Работаем над этим. Стараемся. Имеем результаты. Археологам не дозволено копаться во вчерашнем дне, а историки воссоздают такое прошлое, которому путь в будущее.

Поехали дальше. С повязками на глазу.

У петуха на левом, у Штруделя на правом.

– Мы на планете, – решил Штрудель. – Которая сбежала с орбиты. Иначе как объяснить всё это?

– Тем не менее… – продолжил одноглазый забияка. – Тем не менее, господа народ, предлагаю обсудить назревшие призывы. Без театра нет амфитеатра! Без освещения нет просвещения! Без порнографии нет кинематографии!

Двурядкин с Трехрядкиным даже подпрыгнули от возмущения:

– Принудительно! Незамедлительно! В каком веке обитаете, сподвижник озарений?..

Петух возрадовался, чечетку отбил на трамвайном полу.

– Имейте в виду, – пообещал. – Будущее ваше незавидно. Наделаете столько закрытий, что никто не захочет делать открытия. Минимум останется при вас, максимум отдадут другим.

И повелел Штруделю:

– Возвещай!

Тот возвестил в проблесках озарений:

– Не обозначит ли это, господа народ, смену понятий? Не явится ли в мир созидатель, мыслящий поперек, – не тварь кишащая?

Переглянулись. Запаниковали:

– Неубедительно.

– Несостоятельно…

– Нам с вами не по пути…

И выскочили на ходу из трамвая, Двурядкин вслед за Трехрядкиным.

Кавалер ордена задумчиво сказал вослед:

– Не бывает абсолютного ничтожества. Всякое ничтожество – относительно, и это настораживает.

– Следующая остановка: Галерея беззаветной преданности.

6

Петух решил позабавиться.

– Пошалю. Ох, и пошалю теперь…

Выкрикнул на весь вагон:

– Попрошу встать!

Все встали.

– Попрошу вслушаться!

Все вслушались, внимая и трепеща.

– Записывать можно?

– Записывать нужно. А лучше – запротоколировать.

Зашагал по вагону из конца в конец, с пристрастием оглядывая пассажиров, выбрал первую жертву, вопросил строго:

– Не народ ли будешь?

Стоял перед ним тощий язвенник, застарелый, не иначе, мученик с глубокими морщинами на лице. Усы вислые. Нос во вмятинах. Пятнистая лысина в веснушках.

Склонился над петухом, прошептал с опаской:

– Был некогда народом, а ныне в сомнениях. Ибо страдаю раздвоением личности, и кого в меня внедрили, какой народ – неизвестно.

Тут уж Штрудель вмешался:

– Кто таков? Каков род занятий?

Ответил с готовностью:

– Составитель кроссвордов, сокрушен и подавлен.

– Отчего сокрушен, отчего подавлен?

– Скудоумие наблюдаю. Необратимое отупение… Как хорошо начинали когда-то‚ как увлекательно! Пять букв по вертикали, приток Амазонки: все отгадывали. Но теперь! Что теперь?.. Три буквы по горизонтали, первая – Н‚ последняя – Л…

Возопил в отчаянии:

– Река на севере Африки, кто знает?

Общее старание. Напряг извилин:

– Надо подумать. Так сразу не сообразишь…

Продрал ногтями лысину, кулаком долбанул по лбу:

– Бегаю по улицам. Цепляюсь к прохожим. Первая буква – Н, последняя – Л: утолите мое нетерпение.

– Утоляют?

– Куда там… Страдаю оттого душевным надрывом и раздвоением личности. Выискиваю наивернейший способ ухода из жизни, чтобы одна личность сгинула, а другая осталась.

Штрудель проникся жалостью к мученику.

– Я, – сказал. – Утолю ваше нетерпение. Река на севере Африки – это…

– Нет! – возопил с такой силой, словно возмутились в нем оба народа. – Не смейте! Оставьте наедине! С моим надрывом!..

– Вольно! – приказал петух и перешел к следующему пассажиру. – Кто таков?

Кругленький, упитанный, благодушный – хорошо выспался на пуховой перине, вкусно позавтракал, вытер салфеткой масляные губы, чмокнул жену перед уходом, отшлепал для острастки примерных деток.

Сообщил с охотой:

– Местный провизор. Который не в своем уме.

– Не народ ли будешь, провизор? Претендуешь на столь почетное звание?

– Претендую. И даже очень. Дабы обладать им единолично.

– Каким образом?

– Прихожу в аптеку, истираю в ступке полезные снадобья, пригодные для излечения, добавляю капельку смертоносного яда кураре, чтобы искоренить шевеление в домах и на улицах.

– Даже так? – поразился Штрудель.

– Даже так, – и облизал пухлые губы. – Зачем бродить сорок лет по пустыне, до полного вымирания?

– Население про это знает?

Вздохнул:

– Знает, к сожалению. Наслышано. Оттого и не приходят за лекарствами. Но я не отчаиваюсь, нет, нет!..

– Понятно, – пощурился петух. – Попрошу подписку. О невыходе из трамвая.

Шагнул вдоль строя. Штрудель шагнул следом.

– Народ?

– Народ. Без царя в голове. Которому всё под силу.

Рот разинут. Глаза шальные. Волосы спутанные. На затылке форменная фуражка, на плече сумка с письмами-бандеролями.

Прокричал с усердием:

– Проживая жизнь с великой приятностью… Разношу почту по сиюминутному хотению, независимо от адреса: "Это вам. А это уж вам".