Читаем без скачивания Крушение Германской империи. Воспоминания первого канцлера Веймарской республики о распаде великой державы, 1914–1922 гг. - Филипп Шейдеман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
19 июня 1917 года. Штаунинг и госпожа Банг сообщили нам свою беседу с Тома. После завтрака за кофе им представилась возможность поговорить с Тома наедине. Нового он не сказал, собственно, ничего: Эльзас-Лотарингия — это Франция; наша ссылка на статистические данные, на то, что 90 % населения говорит по-немецки, не доказывает, что население думает и чувствует по-немецки. Во Франции знают, что эльзас-лотарингцы хотят возвращения к Франции и т. п. После целого ряда беспорядочных замечаний он упомянул, однако, об «arbitrage obligatoire apres la guerre». Госпожа Банг и Штаунинг вынесли впечатление, что, зарвавшись в вопросе о Эльзас-Лотарингии, французы ищут моста, чтобы теперь обойти его. Таким образом, третейский суд после заключения мира должен был решить, подлежит ли вопрос об отнесении Эльзас-Лотарингии к Франции или к Германии решению плебисцитом. Госпожа Банг влюбилась в мысль о соответствующем предложении с нашей стороны. Я возражал против этого. Давид думал, что кто-нибудь третий, может быть, Деренбург или Бернсторф, должен пустить во все стороны пробные шары для выяснения формы, в которой вопрос был бы приемлем для обеих сторон. Правда, это бессмыслица — поднимать снова такой вопрос после войны. Но так как после войны ни один человек не поставит вопроса о том, следует ли играть опасностью новой войны, то, может быть, удастся достигнуть соглашения и выйти из положения. Самое скверное для французов — это, конечно, вопрос престижа.
Мы разошлись с намерением обдумать выход из создавшегося положения. В 6 часов Гюисманс снова пригласил меня к себе. Тома был очень тверд, но легко понимал. Тотчас по приезде в Париж он добудет паспорта для социалистов.
В 6 часов вечера я уехал со Штаунингом в Копенгаген, где в среду снова обстоятельно беседовал с графом Ранцау.
Путь к революционной России
Поездка Боргбьерга в Петербург
Само собою разумеется, что мы со страстным сочувствием приветствовали русскую революцию. Об этом свидетельствовала и резолюция президиума партии, принятая незадолго до Стокгольма. Мы выразили свои чувства также в телеграмме на имя Чхеидзе и Петербургской думы. В Стокгольме мы твердо рассчитывали встретиться с русскими товарищами и потому горячо встретили сообщение о намерении нашего датского товарища, депутата Боргбьерга, предпринять поездку в Петербург с целью информации. Сообщение это было получено 4 апреля 1917 года, то есть в самом начале приготовлений к конференции. Мы знали, что оно означает, и тотчас же решили дать Боргбьергу поручения. Бауэр, Эберт и я поехали в Копенгаген. Потребовалось впопыхах добывать паспорта. Чтобы получить их, пришлось откровенно сказать министру иностранных дел, с какою целью предпринималась поездка. Циммерман сиял от радости. Он желал нам счастливого пути и успеха. Со свободной Россией, заметил он, мы можем сговориться совершенно по-иному. Но кто гарантирует прочность свободы?
В Копенгагене мы тотчас повидались с Боргбьергом и изложили ему во всех подробностях свои заботы и жажду мира. Боргбьерг отличный человек, знающий, как тяжело у нас дома, — он хорошо сделал свое дело. Известия, вскоре полученные от Боргбьерга, были для нас источником величайшей тревоги, ибо мы знали, как ужасно бурлит в Берлине под обманчивым внешним покровом.
Давид должен повидаться на Восточном фронте с рабоче-крестьянским депутатом
Месяц спустя, 8 мая, возникла, казалось, новая возможность пустить пробный шар в Россию. Статс-секретарь Циммерман пригласил к себе моего товарища по партии доктора Давида и сообщил ему следующее: в Берлин телефонировали, что к армии Эйхгорна прибыли русские парламентеры, которые посланы, видимо, группой петербургского Совета рабочих и солдатских депутатов, действующей в согласии с Чхеидзе. Парламентеры желают говорить с германскими социалистами, а также, видимо, и «с другими парламентариями». Поэтому Циммерман спросил Давида, не пожелает ли он эвентуально отправиться на восток и не может ли назвать второго делегата из состава буржуазных партий. Давид сообщил об этом предложении Эберту и мне, причем сказал, что в разговоре с Циммерманом был назван Штреземан в качестве второго и как бы сопровождающего депутата. Эберт возразил: «Эрцбергер», я — «Науман». Я был против Эрцбергера, потому что его колебания справа налево казались мне несколько сомнительными. Напротив, Науман, как я выяснил накануне в разговоре с ним, в вопросе о целях войны стоит почти всецело на почве нашей формулы. Науман был бы подходящим человеком, сказал Давид, но они вместе с Науманом не будут представлять большинства рейхстага. Давид спросил Циммермана о целях войны. Циммерман: «Мы желаем договориться с русскими, так чтоб не было никаких контрибуций, и о соглашении об исправлении границ». Давид возразил: «Это очень растяжимое понятие». Циммерман: «Ну, что делать! Мы хотим договориться, мы хотим мира. Этого, я надеюсь, достаточно». Я был удовлетворен этим признанием. Это было принятие нашей формулы, поскольку оно вообще было возможно.
Давид отправился на Восточный фронт в сопровождении пользовавшегося общим уважением депутата, никогда не выступавшего агрессивно в политических вопросах, и, по полученным нами заверениям, умного и менее всего воинствующего человека. Из этой попытки пустить пробный шар, к сожалению, ничего не вышло, потому что скоро выяснилось, что рабоче-крестьянский депутат не имел никаких полномочий.
Отчет Боргбьерга
Мы выслушали отчет Боргбьерга о его поездке в Петербург в Копенгагене, в квартире Штаунинга, где мы остановились по дороге в Стокгольм.
Предварительно мы беседовали о разных вещах, главным образом о новом подрыве трех шведских пароходов. Наши датские друзья указывали на непрестанные ухудшения настроений в отношении Германии как в Швеции, так и в Дании. Я обещал им в ближайшем времени поговорить об этом в Берлине.
Затем Боргбьерг доложил о своей поездке в Петербург. Его приняли очень хорошо. Он говорил сначала с Чхеидзе, который внимательно его выслушал и пригласил на заседание рабочих и солдатских депутатов. Когда он сказал Чхеидзе, что желает одновременно быть принятым также и Керенским, то оба были вполне удовлетворены. Оба выслушали с величайшим интересом его сообщения о беседе с Бауэром, Эбертом и со мной. Большая часть того, что он сообщил им о политике большинства в Германии, было для них ново или, во всяком случае, предстало
