Читаем без скачивания Штрафная мразь - Сергей Герман

Но шкура у того Шубина была как у лепарды, вся в пятнах. Я сам в бане видел. Вот этот Шубин получив власть и начал злобствовать. Считал, что за свои муки ему положены от Советской власти небывалые почести и поблажки. Тех же, у кого хоть какой то достаток был, ненавидел страшно.

Бывало сидит у себя в сельсовете ночью и решает — кого под арест, кого в распыл, а кого помиловать.

Но миловал не часто.

Если в семье была хоть одна корова, заставлял сдать. Если хозяин не отдавал скотину, отправлял в холодный амбар без воды и еды.

Упорствуешь и дальше, тогда всей семьёй с малыми детишками в Нарымский край.

Я после Гражданской в городе остался. На заводе работал. А у сестры в деревне отобрали единственную коровёнку. У неё детей четверо, мужа нет. А корову забрали и в общественное стадо. Не доеные коровы мычат, сиськи надулись, а доить их некому. Сестра и другие бабы ходят вокруг сарая, а сделать ничего не могут У ворот охранник с ружьём.

Поплакала сестра, ушла. На другой день приходит, спрашивает охранника.

— Как там моя Зорька?

— А никак. Зарезали её. Сходи в сельсовет, может, кусок мяса дадут.

Сестра пошла. Дали голову и требуху. Ну и на том спасибо.

Снова заскрежетала, загремела дверь, и двое конвойных затащили в камеру бак с кашей.

Один из них, постарше, в повязанном поверх телогрейки грязном переднике накладывал кашу в алюминиевые миски. Другой, помоложе, стоял у стены с винтовкой в руках.

Гулыга зашевелился, повернулся на бок, все тело стало чутким от ощущения боли и тревоги.

Покряхтывая он сел.

Огляделся по сторонам. Выругался и потряс головой.

— Ну вот, снова тюрьма.

Однако, от осознания этого ему не стало легче.

Гулыга с трудом достал из кармана окурок цигарки. Сунул его в зубы. Прижимая большим пожелтевшим ногтем трут, долго высекал из «катюши» искру. Руки дрожали. Обломок напильника тупо лязгал о кремень. Наконец трут затлел. Гулыга затянулся. Пыхнул едучим дымом. Тут же закашлялся держась руками за рёбра.

— Я вот что думаю, мужики. — Отдышавшись сказал он.

Все замолчали. Повернулись к нему лицами.

— И что же ты думаешь? — Спросил молодой охранник с винтовкой.

— А то и думаю, что я мудак! Самый настоящий мудище! Даже два раза.

— Это почему же два раза?

— А потому. Первый раз, что, ружьё в руки взял и власть эту грёбаную защищать пошёл. Лежал бы сейчас на нарах, ан нет, полез под пули.

Второй раз, потому, что в немцев стрелял. А надо было сначала начальство своё перестрелять… Ну а теперь мне обратного хода нет.

Долгое тягостное молчание повисло в подвале. Гулыга курил, пуская клубы дыма, и все смотрели в пол. Прямо себе под ноги.

Потом молодой опомнился. Испуганно оглядел всех сидевших и уставился на Гулыгу.

— Т-ты… т-ты что сейчас сказал?

Гулыга бросил окурок под ноги. Его глаза омрачились вдруг вспыхнувшей злобой.

— То, что ты слышал, фраер дешёвый.

Лёг и и обессилено вытянувшись, отвернулся лицом к стене.

Ему грезилось, что его ведут длинными гулкими тюремными коридорами. В конце коридора светятся забранные в решётку подслеповатые пыльные стекла.

На решётке висит паутина. На потолке мерцают тусклые маленькие лампочки.

По обеим сторонам коридора тянутся металлические двери камер с круглыми глазками и закрытыми деревянными окошечками — кормушками.

Лязгнул засов. Перед ним мрачное тесное помещение до отказа набитое людьми.

Гулыга окинул взглядом переполненную людьми камеру, поклонился: «Доброго здоровьичка, человеки…Разрешите пройти простому русскому вору».

И люди боязливо расступались, давая ему пройти.

А потом опять зал судебных заседаний, и судейские кресла с высокими спинками.

Он, Никифор Гулыга, дремлет на скамье подсудимых. И странно, что успевает ему даже присниться сон, цветной и яркий, словно лубочная картинка.

Он стоит на макушке заснеженной, голой сопки. Его окружала тьма и где-то в звездной гуще, словно северное сияние мерцало слабое зарево. Колючий, пронзительный ветер, сбивал с ног так, что звезды дробились в глазах. «Надо идти», — крутилась в голове мысль — «Там свет, там тепло» и припустил бегом, словно мальчишка по первому тонкому льду. Лицо ему залепило колючим снегом, шапка упала на землю. Её подхватило ветром и унесло.

Остановился Никифор Гулыга передохнуть, и почувствовал, что ветер вдруг стих, как умер. А сияние исчезло, кругом голые заснеженные сопки. И небо над ними странное, как болото, какое — то мутно-зеленое.

А под ногами огненно-золотым светом мерцали остывающие черепа-головы. И земля под ногами была усыпана человеческими костями, сияющими, словно золотые самородки, с вкраплениями грязного кварца. Вот на это свет от человечьих костей он и шел.

И почувствовал он такой страх, словно его беззащитного пацанёнка первый раз бросили в тюрьму. «Куда хоть я попал? Это же Колыма, гиблый край. Меня для расстрела сюда привезли».

«Я здесь! Стреляйте, стреляйте, суки!» — закричал он в темную, холодную пустоту. А из груди вырвался то ли стон, то ли писк. Но пустота страшная расслышала его отчаянный крик и отозвалась: вздохнула тяжко, словно топь болотная.

Тоска смертная навалилась на Гулыгу.

Громкий голос произносит повелительно: «Встать, суд идет!»

По хозяйски входит в зал толстый потный судья. За ним торопливо спешат двое заседателей, называемых кивалами.

Все встают.

«Именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики»!

А потом бесконечные дни и ночи в осуждёнке, да штрафном изоляторе, когда мерил шагами камеру, чтобы не сойти с ума от холода и тоски. От окна до двери, а потом обратно. Бережно курил запрятанный окурок и всё смотрел и смотрел в оконце на далекое небо…

Доподлинно неизвестна дальнейшая судьба бывшего штрафника Никифора Гулыги.

Скорее всего его тихо пристрелили в одном из тюремных подвалов, именем советском власти и во имя Победы. Или зарезали на этапе во время сучьей резни. А может быть его душа поднялась по крутой голой сопке в черное небо, и там, в ином мире, в нездешнем распадке вошел он в золотистое марево. И вышел его встречать Архангел Михаил, и сказал: «Жизнь ты прожил грешную и страшную, Никифор… Но место твоё в раю, так как погиб ты смертью мученической за Отечество своё».

Сгинул Гулыга, как бесследно исчезли десятки тысяч храбрых фронтовиков, хлебнувших горького до слёз и попавших в поле зрения НКВД. Пропал, прощёный Богом, но так и не смыв своей вины перед Родиной. Такие люди, как правило исчезали навсегда.

На войне жизнь человек стоит мало, жизнь штрафника не стоит вообще ничего.

Военное лихолетье бездумно распоряжалось судьбами людей, не утруждая себя разобраться в такой мелочи, как человеческая жизнь…

В штрафную роту вновь прибыло пополнение.

Среди вновь прибывших немало дядек вполне призывного возраста. Они и не скрывали, что, попав в окружение в сорок первом, разбрелись по местным хуторам и селам, где и осели до последнего времени.

Молох войны ежедневно перемалывал тысячи солдатских жизней. Каждый бой выкашивал в штрафной роте большую часть личного состава. Но пополнение в штрафные части шло неиссякаемым потоком.

Кроме бывших заключённых в роту присылали и тех, кто при отступлении Красной Армии попал в окружение или дезертировал, а потом осел на оккупированной территории. Были и освобожденные из вражеского плена.

Весной 1942 года, когда в результате успешного, но непродуманного наступления Красной армии вплоть до Харькова из освобожденных областей и районов полевыми военкоматами при запасных полках было призвано большое количество оставшегося там мужского населения. Однако вскоре не удержали занятых позиций и стали отступать, уводя за собой новобранцев. Во время суматохи многие разбежались по своим хатам, оказавшимся на территории врага.

После Курской дуги 40-я армия снова наступала по тем же местам, снова работали полевые военкоматы, и дезертиры оказались призванными вторично. Прежняя документация на них сохранилась, поэтому нетрудно было установить факт преступления. Без суда, приказом командира полка таковым определялось 3 месяца штрафной роты. Так набиралась команда из 200–250 человек и передавалась в штрафную роту.

Следом за частями Красной Армии, уничтожающая внешнего врага, двигалась армия НКВД, которая занималась поисками внутренних врагов, тех кто лютовал при немцах.

С такими не церемонились. Их вешали и расстреливали. Но оставались еще и те, кто пошел на службу к врагу по принуждению. Те кто лишь лизал врагу задницу, кланялся ему низенько, но в душегубствах участия не принимал. Таких ловили, судили и отправляли в штрафные роты.

Половков гонял во рту папиросу и щурясь от папиросного дыма листал личные дела новоприбывших штрафников. Боец Клепиков стоял за спиной ожидая поручения.