Читаем без скачивания Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование моделей власти у славян - Алексей Щавелев

Вполне возможно, что сообщение о «коллективе правителей» — пяти братьях и двух сёстрах — отражает более раннюю, «родоплеменную» традицию, а известие об отце Порга, т.е. об одной династии — более позднюю, раннекняжескую[260]. Эта гипотеза хорошо согласуется с описанными в других славянских преданиях многоэтапностью становления власти и постепенном оттеснении от неё первых правителей.

Компилятивный характер текстов «Болгарской апокрифической летописи» и «Летописи попа Дуклянина» не позволяет провести их структурное сравнение с польскими и чешскими хрониками и русскими летописями, а выборочность данных и разрозненность источников не дают возможности построить общую модель власти у южных славян. Однако видно, что и у них сохранились общеславянские черты преданий о первых князьях: мотив обретения новой родины после скитаний, наличие женщин-правительниц, мирный характер первовласти, ее коллективность и многоэтапность становления. Многие черты образов и семантика имен южнославянских первоправителей также находят аналогии в западнославянской и древнерусской традициях.

Примечания:

217. Ср.: Каймакамова, 1979. С. 311-317. При этом Аспарух является вполне историческим лицом, более спорна историческая достоверность первого царя Слава (ср.: Литаврин, 1999/2. С. 240-241).

218. Тюркская легенда мною здесь не рассматривается.

219. Иванов Й., 1970. С. 281-282.

220. Фасмер, 1996. Т. II. С. 634-635.

221. Иванов Й„ 1970. С. 282 (примеч. 1).

222. Такое сочетание святилища и родового могильника представляли собой словенские сопки и «длинные курганы» кривичей (Буров, 1997. С. 87-98; Конецкий, 1989. С. 140-150).

223. Хабургаев, 1979. С. 97-99, 108-119, 220-226.

224. Литвина, Успенский, 2006/1. С. 37-42, 51-55.

225. В византийских источниках упоминается вождь южнославянского племени северов Славун (Литаврин, 1999/2. С. 257).

226. Этническое разделение на сербов и хорватов в ранний период их истории (до XIII в.) было неактуально: у них сохранялось представление о своей общности и существовало деление на мелкие «племена». Согласно преданию (см. ниже), это разделение имело исключительно территориальный смысл (Наумов, 1987. С. 107-116; Тыпкова-Заимова, 1987. С. 120).

227. Наумов, 1985/1. С. 208-210.

228. Щапов, 1985. С. 238-252.

229. Закон судный людем, 1961/1; Закон судный людем, 1961/2. Ср.: Койчева, 1987. С. 155-156.

230. Банашевиħ, 1971. С. 50-54, 56.

231. Ср.: Буданова, 1999. С. 83-88, 106-109,133-135.

232. Фома Сплитский, 1997. С. 35-36, 159-162, 240-242.

233. Летопись попа Дуклянина. I.

234. Сказания, 1981. С. 96-97,146-147; Повесть временных лет, 1996. С. 15-16, 411-413, 599-600.

235. Летопись попа Дуклянина. IX.

236. Иванов, 1982. С. 221.

237. Этимологический словарь, 1970. С. 76,109.

238. Бушкевич, 1995. С. 307-308.

239. Салмина, 1995/2. С. 118-122.

240. Калыгин, 2006. С. 113.

241. Иванов, Топоров, 1994. С. 156; Кэмпбел, 2002. С. 69.

242. В фольклоре петух и ворон часто выполняют сходные защитные (апотропеические)функции. См.: Гура, 1997. С. 541.

243. Лобода, 1905. С. 127-168; Пропп, 1999. С. 170-181, 569-570; Фроянов, Юдин, 1997. С. 189, 478.

244. Халанский, 1894. С. 327-336.

245. По мнению В.Я. Проппа, «этот запев так же древен, как и сама песня» (Пропп, 1999. С. 171-172, ср. с. 306).

246. Константин Багрянородный, 1989. С. 131,137, 143, 372, 376.

247. Акимова, 1985. С. 224.

248. Kucharski, 1927. S. 170.

249. Фасмер, 1996. Т. II. С. 665-666.

250. Гадание по волчьему вою, совершаемое половецким ханом Боняком, упоминается в ПВЛ (Повесть временных лет, 1996. С. 115); смысл этого обряда был вполне понятен русским воинам и князьям.

251. Белецкая, 2003. С. 156-182; Невская, 1993; Чистов, 1994. С. 266-274; Чистов, 2005. С. 186-198; Анучин, 1890. С. 81-226.

252. «Слово о полку Игореве», 2002. С. 85-86, 134-135.

253. Салмина, 1995/1. С. 22-25.

254. Соколова, 1995. С. 187-190.

255. Гаспаров, 2000/1. С. 52-55.

256. ПСРЛ. Т. II. Стб. 645.

257. Мансикка, 2005. С. 103, 349-362.

258. Ловмяньский, 2003. С. 168; Топоров, 1998. С. 114.

259. Попытки возвести имена братьев и сестер к иранским и тюркским лексемам не выглядят убедительными, особенно на фоне прозрачных славянских корней этих имен и параллелей в других славянских традициях. См. библиографию этих интерпретаций: Майоров, 2006. С. 92-93.

260. Наумов, 1982/2. С. 169-171.

5. Социальный уклад и структура власти в славянских легендах

Древнейшие формы социальной стратификации и институтов власти «бесписьменных» обществ успешно реконструируются на основе данных археологии и лингвистики[261]. Не менее перспективным путем решения подобных исторических проблем представляется изучение отражения этих форм и институтов в мифоэпической и исторической традициях.

Социоэтиологические легенды дают возможность изучать «мифологическую социологию» древних обществ, что показано в ряде исследований. Это работы Ж. Дюмезиля о представлениях о власти у индоевропейских народов[262], Д.С. Раевского — об идеологии и политических институтах скифского мира[263], А.Я. Гуревича, проанализировавшего миф о происхождении социального строя северных германцев[264]. Очевидно, что этиологические сказания и существовавшие в обществе формы потестарности и ритуалы власти[265] находились в тесном двустороннем взаимодействии. Принципы и идеалы власти отражались в архаических текстах, а последние, в свою очередь, представляли архетипы, «идеальные модели», способствовавшие воспроизводству властной традиции.

Рассмотренный выше комплекс славянских легенд о происхождении власти, воплощенной в образах первоправителей, дает возможность определить ключевые черты, характерные для политических отношений славян догосударственного периода. Структурно-содержательный анализ легенд о происхождении княжеских династий позволяет выявить представления первых хронистов о чертах политического строя славян, сформированные на основе использованных фольклорных источников.

Деяния первых русских князей изложены в летописи в форме набора повторяющихся мотивов. Менее четко, но тоже структурированно описана «начальная история» в ранних хрониках западных славян. Она состоит из нескольких общих этапов.

История славянских обществ в Хрониках Галла Анонима, Козьмы Пражского, русских и южнославянских летописях начинается с периода миграции и «обретения родины». ПВЛ сохраняет историческую память об исходном пункте переселения — реке Дунай. Именно Дунай становится главным мифологическим топосом в картине мира восточных славян и постоянной целью реальных русских правителей. В «Болгарской апокрифической летописи» также есть упоминание Дуная в качестве места первого поселения славян. Галл Аноним в силу жанровой специфики своего труда (восхваление польских князей) даёт краткое описание Польши, где лишь констатирует освоение благодатных польских земель славянскими и неславянскими народами, но не развивает эту тему. Козьма Пражский рассказывает о приходе первопоселенцев в Чехию после скитаний. Несмотря на лапидарность сообщений западнославянских и южнославянских хроник по сравнению с ПВЛ, можно отметить, что «нижняя граница» славянской истории для западных, южных и восточных славян представляется общей — это «момент обретения новой родины». Именно в период завершения миграции и оседания славянских племен на новых землях идет формирование их этнического самосознания и конструирование основных социальных и политических доминант[266].

Сходны и представления о топографических признаках, по которым шел выбор нового места обитания. Поляне осваивают долину Днепра, местные леса, соседние горы[267]. Согласно Козьме Пражскому, «... зоркому взгляду представились горы, долины, пустынные места... люди расположили первые поселения возле горы Ржип, между реками...»; далее упоминаются прежде всего леса, реки и горы[268]. В более формальном и панегирическом стиле описывает природные богатства польский хронист. Но и здесь сделан акцент на богатстве новой родины лесами и реками[269]. Сто «могил»-холмов упоминает болгарская летопись.

Существует гипотеза о том, что летописцы создавали картину новой родины славян только на основе модели «земли обетованной»[270]. Однако она плохо согласуется с текстами Библии. Странствия евреев (вплоть до прихода в «землю обетованную») описаны в Книге Исход, тогда как топографические характеристики новой среды их обитания в основном сконцентрированы в Книге Иисуса Навина, в которой идет речь о поэтапном завоевании разных областей, населенных враждебными племенами, а не о мирном приходе в безлюдные просторы, как в славянских летописях и хрониках. Важно и то, что пророку Моисею не было дано вступить в «землю обетованную», а славянские вожди (Чех, Кий) лично осваивают новое пространство. В библейском описании новых земель отдельно фигурируют реки, пустыни, низменности и горы, но показательно, что чаще всего на этих горах никто не живет и они не связаны с реками. Таким образом, библейские описания отражают рельеф Палестины, а славянские описывают ландшафт Восточной Европы.