Читаем без скачивания В чужом доме - Бернар Клавель

Теперь Жюльену захотелось подняться. Выйти из дома. Сесть на велосипед и как можно скорее вернуться в кондитерскую. Это была бредовая мысль. Мысль в высшей степени нелепая.

С минуту он боролся с собой. Хотел что-то сказать, но не мог выговорить ни слова. Он только чувствовал, что в груди его растет волнение, которого он боялся и которое всячески пытался подавить.

Дядя Пьер еще ниже склонился к племяннику, потом встал и ближе пододвинул свой стул.

— Тебя наказал хозяин? — спросил он. Мальчик помотал головой.

— Он тебя побил? — спросила тетя Эжени.

Иногда интонации ее голоса напоминали Жюльену интонации его матери. Когда он услышал этот вопрос, ему вдруг показалось, что мать здесь, рядом с ним.

Он еще боролся с собою, стиснув зубы, плотно смежив веки, но это было сильнее его. И внезапно горе прорвалось.

Собака подняла голову, с удивлением посмотрела на Жюльена, отошла от него и улеглась за плитой. Дядя Пьер и тетя Эжени переглянулись. Мальчик плакал, закрыв лицо руками, он тщетно пытался подавить рыдания.

Дядюшка Пьер выждал с минуту, а потом, когда рыдания немного затихли, положил руку на плечо Жюльена.

— Вот что, расскажи-ка нам, как ты жил после нашего отъезда, — сказал он мальчику. — Давай, мы тебя слушаем. Мне очень хочется узнать, как тебе работается в кондитерской.

Жюльен вытер слезы, посмотрел на дядю Пьера, потом на тетю Эжени, но не мог вымолвить ни слова.

— В котором часу вы встаете? — спросил дядюшка Пьер.

— Смотря в какой день.

— Скажем, в понедельник.

— Весь декабрь мы вставали в четыре или в пять утра.

— А по вторникам?

— В это же время.

Так же спокойно, не торопясь, не повышая голоса, дядя Пьер, обычно выходивший из себя по пустякам, расспрашивал мальчика о его жизни, о том, как проходят его дни. Иногда он прерывал расспросы, чтобы затянуться дымом или зажечь потухший окурок лучинкой, которую он просовывал между прутьями решетки, закрывавшей топку.

Несколько раз тетушка сердито замечала:

— Это уж слишком. У них, видно, совсем нет совести.

Дядя Пьер жестом останавливал жену и задавал Жюльену новый вопрос. Под конец он спросил:

— Ну, а мастер тоже молчит?

— Да, так уж заведено. Такая у нас профессия. А потом хозяин уплатил нам в декабре двойное жалованье. Это новогодний подарок.

Дядюшка покачал головой и рассмеялся.

— Он может, он вполне может делать вам подарки, — сказал он. — Кстати, то, что он тебе уплатил, вовсе не двойное жалованье, потому что в твое содержание входит пища и кров. Он только уплатил тебе еще двадцать пять франков наличными. И за эти двадцать пять франков ты выполнял не обязанности ученика, а обязанности чернорабочего и рассыльного. Да ты понимаешь, сколько бы они ему стоили?.. Обучение ремеслу! Подумать только! И это называют обучением ремеслу!

С минуту он молчал, потом продолжал, обращаясь к жене:

— Видишь, вот тебе еще одно доказательство, что в этой области пока еще ничего не добились. В конце года ученику суют лишних двадцать пять франков и таким способом затыкают ему рот. Заставляют мальчишку работать по двадцать часов в сутки, и он еще радуется, что получает новогодний подарок. В конечном счете, ему надо будет благодарить хозяина.

Дядя Пьер остановился, сжал кулак, ударил им по своей широкой ладони и закричал:

— Черт побери, когда наконец рабочие поймут, что давно уже пора покончить с этим дурацким патернализмом! Когда наконец они поймут, что самое опасное для них — это добродушный хозяин, хозяин, который время от времени угощает их стаканчиком вина и держится с ними запанибрата. А они попадаются на удочку, как последние простаки. Неужели они никогда не поймут, что быть на дружеской ноге с хозяином нельзя — все равно окажешься его жертвой! Если не хочешь, чтобы хозяин обвел тебя вокруг пальца, принимай от него только то, что тебе положено. Пусть все карты будут открыты. Откажись от подарков, но добейся справедливой оплаты труда!

Он опять остановился, глубоко вздохнул, потом прибавил уже гораздо тише, с усталостью в голосе:

— Господи, они все еще верят в милосердие… Милосердие! Люди до сих пор не поняли, что в тот день, когда они добьются справедливости, милосердие никому не понадобится, оно утратит всякий смысл.

Наступило долгое молчание. Жюльен чувствовал себя утомленным, он впал в какое-то оцепенение. И не сводил глаз с топки, где трещали раскаленные угли, а длинные языки пламени лизали поленья.

Тетушка Эжени поднялась, взяла сковороду и поставила ее на плиту. И тут же послышалось шипение жира. Собака потянулась, подняла нос и стала принюхиваться.

— Я все думаю, не совершил ли ты большую глупость в тот день, когда выбрал это ремесло? — сказал дядя Жюльену.

— Он еще мальчик, — заметила тетя Эжени, — и если решит переменить профессию, большой беды в том не будет.

— Скажи-ка, а сама работа тебе нравится? — допытывался дядя Пьер.

Жюльен с минуту раздумывал. Он вспомнил о далеких поездках с заказами, о мытье бака, но вспомнил также и о пагоде из шоколада, о кондитерском искусстве, к которому его мало-помалу приобщал мастер.

— Да, это интересно, — ответил он.

— Ты говоришь без особого восторга, — заметила тетушка.

— Сейчас он устал, — вмешался дядя Пьер, — и не может трезво судить. Надо, чтобы он спокойно во всем разобрался.

— Надеюсь, в следующий вторник ты поедешь в Лон повидаться с родителями.

— Нет, — сказал мальчик. — Полностью я буду свободен только в последний вторник января.

Дядя Пьер покачал головой.

— Да, пока с этим сам не столкнешься, нипочем не поверишь, — сокрушенно сказал он. — Подумать только, сейчас тысяча девятьсот тридцать восьмой год… Тысяча девятьсот тридцать восьмой!

Он резко поднялся с места, сделал несколько шагов к двери, потом вернулся к Жюльену и сказал:

— Пойдем-ка со мной! Пока сварится картошка, мы малость разомнемся и прогуляем собаку.

Диана уже стояла возле порога.

Они пошли по дороге, которая вела через луга к лесу Шо. Солнце поднялось высоко. Иней еще лежал в тени откосов, но на ровных местах он уже таял. Вся окрестность сверкала, точно огромное озеро. Почва затвердела и звенела под ногами. Они отлично прогулялись.

За весь день дядя Пьер больше ни о чем не спросил Жюльена. Кондитерская была где-то далеко, мальчик почти забыл о ней.

Однако когда солнце начало склоняться к закату, собираясь укрыться в лиловой дымке, поднимавшейся над землей, Жюльен почувствовал, как в нем опять просыпается усталость. Сев на велосипед, он поехал по направлению к городу. И город, видневшийся там, вдали, за голыми деревьями, город, притаившийся в вечерних сумерках, казался ему громадным зверем, приготовившимся к прыжку.

31

Около десяти утра госпожа Петьо открыла дверь из столовой и позвала мужа:

— Эрнест! Эрнест! Тебя просят в магазин!

Хозяин вышел из цеха, говоря:

— Опять какой-нибудь представитель. До чего они мне надоели!

После ухода господина Петьо Виктор заметил:

— Болтай, болтай! А на самом деле ты рад-радешенек пропустить с ними стаканчик вина!

В это утро рабочие опять поднялись ни свет ни заря. Мастер предупредил их, что предстоит тяжелая неделя. Приближалось крещение.

— Бьюсь об заклад, Жюльен, что ты никогда еще не видел столько бриошей, сколько увидишь за эти дни, — сказал Виктор. — Горы, целые горы! А слоеных пирожных будет столько, что всю свою жизнь ты станешь смотреть на них с отвращением. И…

— Хватит! Хватит! — оборвал его мастер. — Не трать столько пыла, все знают, как ты любишь работать.

Несмотря на то, что во вторник отдыхали, усталость не прошла. Привычный ритм был нарушен, и наладить его оказалось трудно. В первые дни нового года хозяин, довольный праздничными барышами, немного размяк, но теперь, едва переступив порог цеха, вновь начинал ворчать. Он уже раз двадцать обозвал Жюльена увальнем и болваном. Мальчик делал вид, что не слышит.

Господин Петьо отсутствовал добрых четверть часа. В цех он вошел, посмеиваясь. Но это был нервный смех, хозяин то обрывал его, то опять начинал смеяться и неожиданно переставал. Мастер и помощник удивленно смотрели на него. Жюльен смазывал маслом формы для бисквитных пирожных, он на миг замешкался, поднял глаза, и взгляд его встретился со взглядом хозяина. Господин Петьо тотчас же нахмурил брови. На щеках у него перекатывались желваки. Он шагнул от печи к разделочному столу, потом опять вернулся к печи и, обращаясь ко всем сразу, крикнул:

— Невероятно… Просто невероятно! Тридцать шесть лет я занимаюсь своим ремеслом и никогда не видел ничего подобного!

Мастер мельком взглянул на него и продолжал работать. Хозяин подошел к нему и сказал: