Читаем без скачивания Аэрокондиционированный кошмар - Генри Миллер

Если же Вы не в состоянии руководствоваться таким стандартом, просим поставить нас об этом в известность.

Мы предполагаем, что каждый наш гость — джентльмен и каждая гостья — леди. Мы убеждены, что средний американец вежлив, законопослушен, стремится избегать неприятностей, не доставляет их другим и аккуратно расплачивается по счету, прежде чем уехать.

Желаем Вам благополучно здравствовать под нашим кровом, и да минует Вас всякая беда.

Желаем Вам найти здесь комфорт и радостную, бодрящую атмосферу, и пусть успехом завершатся Ваши дела здесь, чтобы о пребывании в этом отеле Вы вспоминали с теплым чувством».

Каких мы заимели братьев во Христе! Я смахиваю с очей жемчужные слезы, отхаркиваюсь как следует и мирно стираю из памяти прусаков, оставленных мною в плевательнице номера 213. Не забыть только перечитать «Ключ к загадкам мира» Успенского. И — направо кругом!

Я возвращаюсь назад в Четырнадцатый арондисман[35] на раскладушку, лежа на которой на всех парах устремляюсь в бухту Мобила. Вытяжная труба открыта, румпель повернут до отказа. Подо мною ракообразные цинковой и оловянной эры, всепожирающие актинии, растаявшие айсберги, устричные отмели, шток-розы и розовые окорока на крючьях. «Люфтганза» организует паломничество в Геттисберг. Адмирал Фэррагатуже почти сто лет как умер. Скорее всего он в Девахане. Все здесьтак привычно: мандолинные рикошеты, ясеневый аромат, колеблющиеся силуэты, стеклянная гладь бухты. Ни тягот, ни волнений, ни вскипающих пузырей, ни взвывающих зверей. Пушки сверху вниз смотрят на ров, а ров ничего не говорит. Город как гроб повапленный. Вчера был День Всех Душ[36], и тротуары усеяны конфетти. Те, кто на ногах, все в белой парусине. Тепловые волны вздымаются не так резко, звуковые волны можно уловить только сейсмографами. Никакой барабанной дроби, никаких тра-та-та-та, только шлеп-шлеп-шлеп. В бухте покачиваются утки, их клювы — золото, их перья — радужные переливы. На верандах подают абсент с булочками и сочной, чуть ли не лопающейся папайей. Вороны, грачи, иволги подбирают крошки. Как было во времена Саула, в дни колоссян и ночи египтян, так и сейчас. К югу от мыса Горн, на восток от Босфора. Восток, запад, по часовой стрелке, против нее, Мобил вращается, будто кольца сонной астролябии. Люди, знакомые с тенью баобабов, лениво покачиваются в своих гамаках. Бедрастые и узкобедрые бескостные бронзовые женщины экваториальных краев идут своей танцующей походкой. Что-то от Моцарта, что-то от Сеговии разлито в воздухе. От Мэна его девственная природа, от Аравии пряности. Это карусель, утихомирившая свой зверинец, львы улыбаются, фламинго готовы к полету. Смешайте млечный сок алоэ с бренди, добавьте гвоздики, и вы получите спиритуалистический эликсир Мобила. Час не отличается от часа, сегодняшний день такой же, как и вчерашний. И упрятано в мешок что-то испещренное сотами света, трепещущее, как вырванная струна. Оно ни за что не отвечает и ни о чем не спрашивает. Оно мило, с приятной улыбкой сбивает с толку, словно первый урок китайского или первый сеанс гипнотизера. События происходят во всех склонениях сразу, и они никак не сопрягаются. То, что не Гог, это Магог — в урочный час Гавриил протрубит в свою трубу. Музыка ли это? А не все ли равно? Утка ощипана, воздух влажен, коза привязана в надежном месте. Ветер преходит с бухты, устрицы — из ила. Нет ничего увлекательного настолько, чтобы заглушить мандолинное треньканье. Вечером в бухте плавает полная луна. Львы любезны до одури. Всякие рыки, шипенье, фырканье усмирены. C'est la mort du carrousel, la mort douce des choux-bruxelles[37].

День в парке

Голливуд живо напомнил мне Париж одной своей стороной — и здесь, и там на улицах не увидишь детей. По правде сказать, теперь, когда я думаю об этом, не могу припомнить, чтобы мне на глаза попадалисьдети, разве только в негритянских кварталах некоторых южных городов. В Чарлстоне и в Ричмонде особенно. Вспоминаю одного мальчишку, цветного мальчишку лет восьми, поразившего меня своей нахальной развязностью. Это был коротконогий, какой-то расплющенный карапуз в длинных штанах и с незажженной сигаретой в углу рта. Я зашел в аптеку утолить жажду, а он там и оказался; выглядел прямо-таки карманным изданием Сэма Лангфорда. Я принял было его за лилипута и не сразу разглядел, что передо мной просто шпаненоклет семи-восьми, не больше. Головой он не доставал даже до прилавка, несмотря на то что на нем была вполне взрослая шляпа. Хотя он смотрел на нас снизу вверх, но взгляд его как бы нисходил к нам, он разглядывал нас, как разглядывают свежие овощи у торговца или еще что — нибудь в этом роде. Потом он прошел вдоль стойки к тому месту, где продавец орудовал с шейкером, и совершенно невозмутимо попросил прикурить. Человек за стойкой, казалось, рассердился и попробовал отмахнуться от него, как от назойливого слепня. Но малыш не отступил, а смотрел на продавца с насмешливым вызовом. Одна рука у него была в кармане, а другой он небрежно вертел связкой ключей, нанизанных на обрывок шпагата. Когда человек за стойкой принял более угрожающее положение, мальчишка спокойно повернулся к нему спиной и проследовал к полкам, где были свалены разные журналы. На нижней полке, той, что была как раз вровень с его головой, лежало огромное количество так называемых комиксов. Негритенок пошел вдоль полки, читая названия: «Планета», «Герой», «Вызывающий трепет», «Стремительность», «Удар», «Джунгли», «Возбуждение», «Схватка», «Крылья», «Потрясающий», «Истина», «Волшебник», «Чудотворец» и т. д. и т. п. — неисчерпаемые вариации на одну и ту же тему. Наконец он вытащил одну книжонку и стал не спеша перелистывать страницы. Посчитав, что именно это ему и надо, со своей добычей под мышкой он направился снова к стойке, но по пути нагнулся и поднял с пола оброненную кем-то большую гостиничную спичку. Подойдя к стойке, ловким щелчком высоко подбросил монету; звеня и подпрыгивая, она прокатилась по стойке и свалилась с нее. Проделал он это с наигранным бахвальством шоумена, готового к восторгам публики. Но человека за прилавком это, кажется, еще больше остервенило. Мальчишка между тем, окинув нас нахальными глазами, чиркнул спичкой о мрамор стойки и прикурил свою сигарету. Затем протянул руку с раскрытой ладошкой за сдачей; на продавца он и не поглядел, словно изображал занятого бизнесмена, не интересующегося такой мелочью. Почувствовав в своей ладони пенни, он слегка повернул голову и смачно плюнул на пол. Тут уж продавец не выдержал и сделал резкий выпад, но промахнулся. Мальчишка резво кинулся к дверям. Там на мгновение обернулся, нагло ухмыляясь, и вдруг показал всем нам нос. И припустился без оглядки, как вспугнутый кролик.

Позже, когда мы с Раттнером прогуливались по Негритянскому кварталу, я снова увидел того злодея: прислонившись к фонарному столбу, он читал только что купленный комикс и весь ушел в него, отгородился от остального мира. Шляпа у него была сдвинута на затылок, во рту зубочистка. Выглядел он словно дилер после горячего денька в зале биржи. Я был бы не прочь заказать ему сейчас скоч с содовой и поставить с ним рядышком, не потревожив его. Интересно, что за увлекательное чтиво так полностью его захватило? Комикс «Джунгли», на жуткой обложке которого изображена полуголая девица в лапах ошалевшего от похоти самца — гориллы! Мы стояли в нескольких шагах от мальчика. Он ни разу не взглянул на нас; был абсолютно непроницаем для внешних раздражителей.

Какой контраст с Брюсом и Жаклин, моими друзьями по Альбукерке! Брюсу было шесть, Жаклин, пожалуй, около четырех. Они были детьми Лоуэлла и Лоны Шпрингер, в чьем кемпинге я остановился на несколько дней. Лоуэлл работал на станции «Стандард ойл» в западном конце города, а Лона управлялась с киоском у въезда во двор кемпинга. Бесхитростные, очень естественно держащиеся люди, счастливые просто тем, что живут на этом свете. Разговаривать с ними было одно удовольствие. Они были умные, отзывчивые и такие добрые, какими в нашем мире могут быть только простые, обыкновенные люди. Молодой муж Лоуэлл был мне в особенности интересен. Думаю, что никогда раньше не встречалась мне такая добродушная личность. Не важно, какими еще качествами он мог обладать, его добросердечие действовало словно тоник. Я восхищался, как терпеливо и ласково обращается он с детьми. Не имело значения, насколько он занят — у него, по-моему, ни одного часа не было пустого, ни днем, ни ночью, — он всегда находил время ответить на бесконечные детские вопросы, починить игрушку или принести воды, когда среди ночи детям захочется пить.

Дети весь день играли во дворе. Через малое время, привыкнув ко мне, заметив, что дверь моего домишки всегда открыта, стали по-дружески наведываться. При каждом удобном случае сообщали мне, что поблизости имеется парк со львами, тиграми, качелями и песочницами. Они были слишком благовоспитанными детишками, чтобы в открытую просить меня отправиться с ними туда, — на свой, детский лад они делали мне ясные намеки. «А ты работаешь каждый день весь день?» — бывало, спрашивали они. «Нет, — ответил я наконец, — один день будет у меня выходным, и тогда я возьму вас с собой поглядеть на львов и тигров». Это привело их в дикий восторг. Минут через десять маленькая Жаклин просунула голову в мою дверь и спросила, буду ли я сегодня работать весь день. «Давай поедем на твоей машине, — сказала она. — У тебя очень красивая машина».