Читаем без скачивания Мы еще потанцуем - Катрин Панокль

— Если бы это была игра… Давно бы все кончилось!

— Мне осточертело ждать! Достало! Надоело быть пятой спицей в колеснице!

Внезапно в ее тоне появляется угроза:

— Я буду ждать тебя, Рафа, буду ждать завтра весь день у себя. Подумай… Я буду одна… Дэвид в Лондоне. Если ты не придешь, я поговорю с Кларой. Скажу ей все.

— Я не приду. Все кончено, Люсиль, все кончено… Хватит!

Он взмахивает рукой, точно выметая Люсиль из мастерской.

Она встает. Хватает пальто, сует одну руку в рукав и резко толкает дверь. Аньес едва успевает отпрянуть, спрятаться в нишу возле двери. Широкий отворот белого пальто касается ее лица, в нос ударяет аромат духов. Она сжимается в комочек в темноте, превращается в бесформенную кучку тряпья. Слышит удаляющиеся шаги Люсиль, стук каблуков по ступенькам, ниже, ниже… Вскоре все стихает… О, нет! Хлопает входная дверь. Ушла.

Аньес на четвереньках выползает в коридор, заглядывает в мастерскую, ищет глазами длинные ноги Рафы. Он стоит у окна. Скрестив руки на груди. Смотрит в ночь. Потом она слышит, как Рафа двигает картины, щелкает зажигалка, в чайнике шумит вода. Она встает, отряхивается, приводит в порядок прическу, поправляет сумку на плече. Пора домой. Здесь ей больше нечего делать. Ее ждет Ив. Ждет, сам не свой от страха, как бы она его не бросила. Все мы — дети, боимся, что нас бросят.

В конце концов, у нее была своя, совсем маленькая роль. Эту роль она сама для себя сочинила, в этой роли она бывает веселой и грустной, в этой роли порой улыбается в час пик в вагоне метро или плачет, в сотый раз пересматривая фильм с Сандрин Боннер. Она всегда будет сомневаться, может ли такая маленькая роль вместить целую жизнь, или она так и обречена торчать за кулисами. Сомневаться будет, но грустить — уже нет. Ей теперь уже не стыдно за себя. Рафа заложил два или три камня в основание ее «я», показал ей путь к самой себе. Он подстегнул ее. Она не зря отдалась ему в тот вечер. Он ее не предал. Несколько его слов — и она поднялась на новый уровень. Пора забыть о своей инфантильной ночной грёзе: он сделал ей гораздо лучший подарок. «Она самая чистая из нас всех! Самая нежная, самая благородная… Если бы мне пришлось выбирать себе сестренку, выбрал бы ее…»

Завтра она запишется к врачу, в больницу Божон. Объяснит, что хочет стать донором. Всего не напишешь в тетрадке и не расскажешь. Он не выдержит. Он пока еще недостаточно силен. Все со временем придет… Им обоим, и ему и ей, надо учиться, надо учиться терпению…

Окрыленная, она сбегает с лестницы, перескакивая через ступеньки, прыгает на одной ножке по клеткам классиков на мостовой. Такая нежная, такая благородная, такая чистая младшая сестричка… Вынув из кармана ключи, бежит к машине. Поднимает голову и видит звезды в темном небе над Монружем. Миллионы звезд, они сверкают и подмигивают ей. Завтра будет хорошая погода.

На лобовом стекле, под дворником, трепыхается маленькая белая бабочка. Аньес хмурит брови. Два штрафа за один вечер! Ей хочется расхохотаться, вытащить бумажку и порвать ее. Она подходит, протягивает руку. Это не штраф, это страничка из ежедневника, сегодняшнее число. А на ней, рукой Люсиль: «Значит, и ты тоже! Браво!».

…Звонит телефон, Клара, не открывая глаз, снимает трубку. Который может быть час? Она сонно бормочет «алло». Это Марк Броссе. Он внизу. Хочет подняться выпить кофе. «Я не одна», — отвечает Клара, бросив взгляд на взлохмаченные волосы Жозефины, заворочавшейся под одеялом. «А-а…» — он уязвлен. Клара чихает и ищет глазами носовой платок. «Значит, правда все кончено», — недоверчиво произносит он. «Все кончено, — повторяет она, — мне очень жаль», — и щиплет себя за нос, чтобы опять не чихнуть. Платочки слишком далеко, на другом конце кровати. Придется вставать. Она не хотела быть с ним жестокой, так получилось. Она лишь констатирует факт. Все кончено. Не хочу больше. Сейчас утро субботы. Еще три дня назад хотела. Говорила «люблю тебя, люблю», он просовывал ногу между ее бедер, и она получала удовольствие. Трудно такое понять. Она готова признать, что даже такому философу и умнику, как он, должно быть сейчас очень больно.

— Знаешь, я и сама ничего не понимаю, — добавляет она, чтобы немного смягчить удар, и пытается пальцами ноги ухватить пачку платочков.

Пачка падает на пол, и Клара вздыхает. Начало дня не задалось.

— Мы можем просто поговорить? — спрашивает Марк Броссе.

— Не хочется. Да и слишком больно…

— За меня?

— Да.

— А у тебя все в порядке?

— Ну да…

— Я могу еще позвонить?

— Как хочешь…

Зачем он так унижается? Ему бы побольше достоинства. Легкости и блеска. Раненый зверь не может вызвать желание. Разве что у Флоренс Найтингейл. А я не Флоренс Найтингейл. Я люблю силу, грубую силу самца, который может засадить мне по самые гланды. Вранье. Я ненавижу грубую силу самца, который может засадить мне по самые гланды. Правда, все равно кончаю. Наслаждение вызывает именно боль, а не нежность. Ну или разве что у святых мучеников. Но это не мой случай.

— Пока!

И она кладет трубку.

Он позвонит, это уж как пить дать. Будет донимать ее. Неделями. Она чертыхается сквозь зубы.

— Кто это? — спрашивает Жозефина, потягиваясь, и смотрит на часы. — Девять! Еще же ночь на дворе!

— Марк Броссе. Сварить тебе кофе?

— И чего он хотел?

— Выпить кофе…

— Надо было его впустить…

— Неохота.

Клара встает, поднимает пачку платочков, идет в угол-кухню, сморкается, берет фильтр, насыпает кофе, доливает воды, открывает стенной шкаф, достает оттуда хлеб, масло, варенье, йогурты, сыр, раскладывает все на большом подносе и следит за водой, клокочущей в кофеварке.

— А ведь ты вроде бы любила этого парня в какой-то момент, — не унимается Жозефина, закутавшись в белые простыни, как мумия.

Она бухнула слишком много кофе. Надо добавить еще воды. Когда воду добавляешь потом, получается не так вкусно.

— Я не любила его, я была влюблена, это не одно и то же…

— Любишь ты страдать! Стоит человеку тебя полюбить, как ты начинаешь его презирать, — изрекает Жозефина, поправляя свой кокон.

— Когда мужик меня любит, я начинаю в нем сомневаться. Он как-то падает в моих глазах. Если он меня любит, значит, он мудак, значит, он не видит, какая я есть…

— Ну, кроме Рафы… Потому что все кругом твердят, что он гений, — зевает Жозефина.

— Я знаю. И мне это льстит.

— Но это же не любовь, а что-то другое…

— Я все это себе уже сто раз говорила. Не помогает.

— Ты бы любила Рафу, не будь он знаменит?

— Ты меня уже достала, Жозефина! Я же любила его задолго до всего этого! Все гораздо сложнее. При чем тут его дурацкая известность… А вот что при чем — это его сила, сила в жизни, сила в творчестве… Рафа — живой. Люблю людей, которые могут выжить самостоятельно. Без чьей-либо помощи.

— Но ты, помнится мне, любила Марка Броссе. Говорила, что он хороший парень, что он тебе подходит… Даже слишком часто это говорила…

Клара, не отвечая, задумчиво продолжает:

— Не знаю, почему мы их бросаем: то ли их, мужчин, не любим, то ли самих себя…

— И то, и другое… Я вот, например, знаю, что плохо отношусь и к себе, и к ним… Я только к своим детишкам благосклонна!

Клара отпивает кофе и морщит нос. Ставит кофейник на поднос и залезает в кровать к Жозефине.

— Смотри не слопай у меня все варенье!

— Не волнуйся, можешь толстеть в свое удовольствие!

— Вот знаешь, — заявляет Клара с набитым ртом, — когда подруга мне говорит, что я красивая, умная и остроумная, я ей верю, считаю, что у нее хороший вкус, люблю ее за это еще больше, мне хочется броситься ей на шею… Так почему, когда то же самое говорит мужчина, мне хочется его послать?

— Потому что ты им не доверяешь. Мужчинам. Тут дело в отце, наверное.

— Я своего и не знала… И никогда в нем не нуждалась!

— Я тоже. В нашем доме мужиком была мама!

— Вот так и появляются поколения истеричных женщин!

— Ну так либо смирись, либо иди лечись…

Жозефина отпивает кофе и морщится.

— Не фонтан…

— Это все из-за Марка Броссе. Он нас сглазил…

— А почему бы тебе не оставить его просто для постели? — осведомляется Жозефина, облизывая ложку из-под варенья.

— Потому что у меня если в голове все кончено, так и везде все кончено. Я тогда как ледышка, ничего не чувствую. Я пыталась делать над собой усилие, себя уговаривать, настраиваться, все бесполезно, будь он хоть лучший на свете любовник. Я церебро-эмоцио-сексуалка. Все должно действовать в унисон. Нет, вот знаешь, единственный мужчина, кроме Рафы, которого я люблю до безумия, это Филипп. Потому что он для меня бесполый.

Жозефина давится кофе и судорожно кашляет.

— И Касси, еще я очень люблю Касси, — добавляет Клара.

— Да, но он-то, однако…