Читаем без скачивания Рикша - Лао Шэ

Прошла зима. Весеннее солнце согревает лучше всякой одежды. Сянцзы снял ватник и продал. Сейчас он хотел вкусно поесть, хорошенько выпить, а завтра можно и умереть. Главное сегодня пожить в свое удовольствие. Так стоит ли думать о будущей зиме? Если, к несчастью, он еще будет жив, как-нибудь перебьется. Прежде он старался представить всю свою жизнь, как на ладони. Теперь же его заботил лишь нынешний день. Завтрашний, он знал по опыту, продолжение сегодняшнего – все те же незаслуженные обиды. Продал ватник – радость. Разве плохо, когда есть деньги? Зачем же их беречь до следующей зимы? Чтобы она в один присест сожрала и деньги, и саму жизнь?

Не только одежду, все, в чем не было необходимости. в данный момент, Сянцзы спускал с рук и радовался, когда тратил вырученные деньги. Сам истратишь другим не достанутся.

Так вернее. Надо все продать, а что понадобится – можно снова купить, или обойтись, если не окажется денег. Он не умывался, не чистил зубы, – эка важность! – и экономнее, и хлопот меньше. Очень нужно соблюдать приличия! Ходишь в рванье, и ладно, зато можно съесть блин с мясом, да еще в томатном соусе. Плохо ли? Кто вкусно ест, у того и после смерти в желудке полный порядок, не то что у дохлой крысы.

Когда-то чистоплотный, исполненный чувства собственного достоинства, Сянцзы превратился в тощего грязного рикшу самого низкого пошиба. Не умывался, не стирал одежду, месяцами не брил голову. Ему было все равно, новая или старая у него коляска – лишь бы меньше платить за прокат. Он вышвыривал из коляски пассажира, если по пути попадался более выгодный, часто дело доходило до драки, и день-другой Сянцзы проводил в полицейском участке. Но и это оставляло его равнодушным. В одиночку он всегда ездил медленно, зачем зря лить пот? Если же рядом бежали еще рикши, и Сянцзы к тому же был в хорошем настроении, он вырывался вперед, оставляя всех позади. Мчался наперерез другим коляскам, – метнется то в одну сторону, то в другую назло рикшам, бегущим позади; бегущих впереди толкнет, нисколько не заботясь о безопасности пассажиров, как раньше. Погибнет человек – ну и пусть, не велика важность. Рано или поздно каждому суждено умереть.

Задиристый, но в то же время замкнутый, он молча ел, молча пил, да и о чем, собственно, он мог говорить? У него не было ни своих взглядов, ни собственного мнения, он давно ни на что не надеялся.

Договорится о цене за коляску – и молчит до самого вечера. Рот, казалось, нужен ему для того лишь, чтобы есть, пить и курить. Выпьет и тоже молчит, пойдет к дереву, на котором повесилась Сяо Фуцзы, устроится в тихом уединенном местечке и плачет. Когда же слез уже нет, бредет в публичный дом и возвращается оттуда совершенно трезвый, с болью в теле и с пустым карманом. И никогда не раскаивается. Об одном лишь жалеет: что когда-то был таким трудолюбивым, таким честным. Но все это в прошлом. А сейчас жалеть не о чем.

Теперь он не упускал возможности поживиться за чужой счет. Радовался, если удавалось выкурить чужую сигарету, расплатиться фальшивым медяком, взять с тарелки лишний кусочек какого-нибудь соленья, запивая его соком зеленого горошка, получить, ничего не делая, лишний медяк, в общем, оставить другого в убытке. Он мстил и считал это справедливым. Мало того, Сянцзы наловчился занимать у приятелей деньги, вовсе не думая их возвращать, если же его припирали к стенке, начинал хулиганить или с жалобным видом просил отсрочки. Зная порядочность Сянцзы, ему поначалу доверяли, одалживали, и он этим пользовался. Занимал у кого только мог и тратил. Бывало и так: возьмет два мао, а вернет полтора, оставшиеся пять фэней пропьет. Со временем ему перестали одалживать, медяка и то не давали, тогда он пошел на обман. Стал ходить по домам, где прежде работал и хорошо себя зарекомендовал: его помнили и хозяева и слуги. Сянцзы сочинял какую-нибудь небылицу и выманивал деньги, а то выпрашивал старую одежонку, которую потом продавал, чтобы купить вино и сигареты. Это оказалось куда легче, чем весь день гонять коляску, и при деньгах, и сил не надо тратить. Да, дело стоящее. Он даже не постеснялся пойти к дому господина Цао, где служила Гаома. Остановился поодаль и ждал, когда она пойдет за покупками. Только она появилась, Сянцзы догнал ее и жалобным голосом окликнул:

– Сестра Гао!

– Ой! До смерти напугал! Это ты, Сянцзы? Что за вид? – тараторила Гаома, тараща глаза, будто на привидение.

– Лучше не спрашивай! – опустил голову Сянцзы.

– Разве ты не договорился с господином Цао? И вдруг исчез, как в воду канул! Как же так? Я справляюсь о тебе у Лао Чэна, но и он ничего не знает. Куда же ты запропастился? Господин и госпожа очень переживают.

– Болел я, да так, что едва не помер! Помоги мне, поговори с господином, как полегчает, вернусь и буду работать. – Эта простая и трогательная ложь возымела действие.

– Господина нет дома, а ты пойди сам к госпоже.

– Что ты! В таком виде! Лучше ты ей скажи… Гаома протянула ему два юаня.

– Считай, что это от госпожи тебе на лекарства.

– Спасибо госпоже, – Беря деньги, Сянцзы думал, как их лучше истратить, и едва Гаома отвернулась, кинулся на Тяньцяо и хорошенько повеселился денек.

Обойдя все дома, где когда-то работал, Сянцзы пошел по второму кругу, но на сей раз надежды его не сбылись. Он понял, что и этот путь ненадежен – надо придумать что-то другое, полегче. Когда-то единственной его мечтой была коляска, теперь она ему опостылела. И он ее бросал, как только находил какой-нибудь другой способ раздобыть деньги. Сянцзы обленился, зато слух оставался острым. Услышит, что обсуждают какую-нибудь новость – и опрометью туда. Или обращается та или иная группа людей с петицией – Сянцзы тут как тут… Он брался за любое дело – лишь бы раздобыть денег. Дадут ему в руки флаг, он и бредет следом за толпой. Все лучше, чем возить коляску. Заработок, конечно, мизерный, зато силы экономишь. Идешь себе с маленьким флажком, покуриваешь, ухмыляешься. А когда надо что-то выкрикивать, можно просто раскрыть рот – зачем надрываться? Сянцзы все теперь делал вполсилы, по опыту знал: как ни старайся, ничего не добьешься. Как только появлялась опасность, он первым бежал прочь. Его жизнь принадлежит ему, и он не станет жертвовать ею ради других. Тот, кто всю жизнь трудится, знает, как себя щадить. Это эгоизм, но эгоизм особый.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Наступила пора паломничества в горные монастыри, а жара стояла невыносимая.

Откуда-то вдруг вынырнули продавцы бумажных вееров, веера будто выскочили из ящиков, позванивая колокольчиками, привлекая внимание прохожих. По обеим сторонам дороги высились груды зеленых абрикосов, выставленных на продажу, пламенели вишни, на блюде с ярко-красными финиками ползали золотистые пчелы, в большом фарфоровом тазу матово поблескивало желе, на коромысле висели корзины с лепешками из гречневой муки и кукурузным желе – все выглядело так аппетитно! А какие соусы и приправы! Самых разнообразных цветов.

Пестрой, словно радуга, была и уличная толпа – все сменили зимнюю одежду на легкую, яркую. Только пыль докучала, хотя уборщики усердно поливали улицы. Даже ветви плакучих ив, где резвились, радуя взор, проворные ласточки, тонули в пыли. Все наслаждались этим погожим весенним днем, сбросив усталость и лень. Паломники шли, изображая всевозможные представления: танец янъэ, танец львов, танец первопроходцев, танец пяти тигров с палками [20], всех представлений не перечесть. Дорожные корзины, оранжевые флаги, звуки барабанов, праздничные шествия – все вызывало добрые, светлые чувства. В городе было шумно, оживленно, пахло пылью. И сами паломники и те, кто пришел посмотреть на праздник, были исполнены серьезности, искренности, воодушевления. Ослепленные суевериями люди находили утешение в этой пестроте, в криках, в шуме, в самообмане. А прозрачные облака и клубы пыли вызывали необычайный душевный подъем. Каждый делал что хотел: кто поднимался в гору, кто шел в храм, кто любовался цветами… А некоторые лишь смотрели на веселье и возносили хвалу Будде…

Казалось, весна всех подняла на ноги, вызвала желание развлечься, чем-то заняться. Благодатное тепло торопило цветы и деревья быстрее зеленеть и цвести, разделить с людьми их радость. У озер в парках Бэйхай и Наньхай, возле плакучих ив и рогоза собираются парни и девушки. Одни ставят свои игрушечные кораблики в тени деревьев, другие – на молодые листья лотоса и принимаются играть на губных гармошках песни, глядя друг на друга влюбленными глазами. Привлеченные чудесными пионами, здесь бродят, обмахиваясь бумажными веерами редкой красоты, поэты и ценители прекрасного. Почувствовав усталость, они присаживаются отдохнуть у Красной стены под голубыми соснами и после нескольких чашек зеленого чая погружаются в мир праздной печали, украдкой наблюдая за гуляющими барышнями и любуясь знаменитыми цветами парков Бэйхай и Наньхай. Даже сюда, в это обычно малолюдное место, в ясную погоду, когда дует ласковый ветерок, слетаются, словно мотыльки, гуляющие. Пионы у храма Истинной веры, зеленый тростник у беседки Радости, тутовые деревья и заливной рис этот своеобразный музей под открытым небом – манят к себе посетителей везде слышны голоса, мелькают зонты. Даже у храма Неба, у храма Конфуция, у храма Гармонии, этих святых обителей – оживление. Любители дальних прогулок уходят вместе со студентами в Западные Горы, к теплым источникам, в парк Ихэюань, собирают там экспонаты для своих коллекций, оставляют надписи на камнях. Кто победнее – идет в храм Защиты Отечества, храм Истинного Счастья, храм Белой Пагоды, храм Земледелия, на рынок цветов. Всевозможные цветы, необыкновенно ярких расцветок, выставлены по обеим сторонам дороги. За пару медяков эту «красоту» можно унести домой. На лотках с напитками из зеленого горошка соленые овощи, похожие на букеты огромных цветов, с воткнутыми посередине стручками красного перца. Яйца на редкость дешевы, а яичница такая поджаристая, такая желтая и свежая, что у прохожих слюнки текут.