Читаем без скачивания Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала - Герман Романов

— Банзай! Тенно хейка банзай!!! — дикий вопль разнесся в звонком воздухе над станцией. Он раз уже слышал его год назад, когда в Забайкалье видел отчаянную атаку японской роты на красных…

Японцев было много, очень много — чешский эшелон атаковало не менее полусотни солдат. Но страшным было другое — следом за японцами из вагонов густо повалили солдаты в серых и белых полушубках с нашитыми малиновыми и желтыми погонами. Русские! Измена!!!

Иржи отвалился за валун, в ужасе отер мокрое лицо рукавом шинели — их обманули и подло напали. Самураи с семеновцами снюхались. Все ложь — с Байкала идут японские войска. А это значит…

Колер второй раз высунулся из-за камня — вдоль вагонов их длинного эшелона серыми многочисленными комьями лежали тела солдат его роты. И много черных курток экипажа бронепоезда. Они выскакивали из вагонов, и русские буквально косили их из пулеметов. Очень много ручных пулеметов, Иржи даже показалось, что ими был вооружен чуть ли не каждый третий из русских, а семеновцев было гораздо больше сотни.

Но страшным были не пулеметы — из последней японской теплушки затявкала макленка, выпуская снаряд за снарядом в третий от конца вагон чешского эшелона — от того полетели доски в разные стороны. И сразу грохнул взрыв — пушка бронепоезда выплюнула сгусток пламени, и ее снаряд разнес в клочья пятый вагон от начала…

Еще выстрел… И тут из-за поворота медленно выполз еще один разрисованный русский бронепоезд — от носового вагона отлетел яркий сгусток и большой клубок белого порохового дыма…

Иржи отпрянул от камня, немного отполз назад, встал и бросился бежать в распадок, миновав казачьи усадьбы и тот дом, где купил молоко. И с диким удивлением чех увидел, что прижимает к груди банку с молоком левой рукой. Отбросил ее в сторону — не до него, только бежать мешает. А в голове билась только одна мысль — их предали. Пушки знали куда стрелять — именно в этих вагонах были оборудованы пулеметные амбразуры…

Сжатая соснами узкая санная дорожка уходила в сопки. Где-то далеко от реки была русская деревенька со странным названием Марково. Верст двадцать, но, может быть, и меньше, Иржи толком не знал. Бежать туда? Но русские начнут преследовать, у них казаки, а те воюют конными. Он не уйдет! Свернуть в лес, ползти на сопки — им вслед будет легче идти по его следам.

У дороги стоял большой сарай, набитый под завязку сеном. Казаки не укладывали сено в стога, а забивали им сараи. И Колер решил там спрятаться, отчаянно бросился к широкой двери и замер — сверху в петли был накинут длинный заплот. Снять его и зайти? А казаки сразу заинтересуются, кто же это в сеннике спрятался. Иржи лихорадочно заметался вдоль стен — так и есть, одна доска сдвигается, и вторая рядом. Ага! Видно, сынок летом девку сюда таскает, любится, и хозяин не полезет — заплот же накинут на двери, и, значит, на сеновале никого нет…

За досками оказалась глубокая выемка, как раз двоим полежать, с боков и сверху было битком набито душистое сено. Иржи заполз в нору и тщательно задвинул доски, моля бога об одном — чтоб не заметили. Прижался к щели глазом и для пущего сбережения надергал сена, чтоб в случае чего отползти вглубь и закрыться им, прижав к доскам.

Пулеметная и пушечная стрельба на станции стихла, и только изредка слышались винтовочные выстрелы и негромкие хлопки револьверов. И тут со стороны домов показались три бегущих солдата, двое в шинелях, а третий в черной куртке. Иржи узнал своих, и как же они вырвались из этого ада, прошли через пулеметный ливень?!

Двое с винтовками пробежали мимо сарая, Колер не разглядел их лица, но третьего, безоружного, он узнал сразу — веселый, улыбчивый словак по имени Вацлав отставал, прихрамывая на ногу. И понял, видно, что бежать не сможет — гримаса отчаяния исказила его лицо. Кинулся к сараю, схватился за заплот.

И тут у Иржи душа ушла в пятки — из-за домов выскочили казаки с желтыми погонами на плечах и, радостно заулюлюкав, бросились в преследование. Но добежали только до сарая и остановились…

— Братушки! Не убивайте! — ломкий плачущий голос Вацлава Иржи узнал сразу — смотреть он уже не мог, ибо отодвинулся сразу от стенки, поглубже залез в нору и завалил дырку сеном.

— Допрыгался, тварь! А когда вы, чехи, наших из вагонов выбрасывали и глумы им строили — братушками не считали?! Да я тебя…

— Постой, Фома. Ты шинельку-то сними, зачем тебе шинельку-то портить…

Иржи похолодел — от второго голоса навевало смертью, да и шинель пленных заставляли всегда снимать перед расстрелом, чтоб кровью не испачкать. Маловато шинелей было, на всех не хватало. Вацлав тоже понял, что сейчас его, раненого и безоружного, казаки убивать будут, может — стрельнут, но скорее — исколют шашками, и просяще заскулил:

— Братушки, не убивайте, я золото вам дам. Вот, возьмите. И в вагоне у меня под полом спрятано. Отведите на станцию, я покажу…

Иржи чуть облегченно вздохнул в первый раз — если алчность одолеет казаков, то на станцию отведут, а там офицеру на глаза попадутся, и Вацлав может жизнь выпросить… Если, конечно, японцы и семеновцы не договорились всех чехов перебить, с них не избудет.

— Ого, Еремей, серьги-то какие большие! — третий голос совсем не понравился Иржи, холодный, без алчности, но с каким-то вспыхнувшим интересом. — Где взял их, чех? Говори, душу выну!!!

— У Войтеха за злотый купил, то есть империал дал…

— Где этот Войтех?

— Он вам у вагонов сдался, господин урядник. Я видел, он руки поднял, и ваш офицер его с ног сбил…

— Живьем взял? Хорошо. Отстань, Фома, не сымай шинель. Помнишь, что наш ротмистр наказывал. И серьги эти с кольцами не замай. Ого! Да на них кровь, никак прямо из ушей сдернули?! Говори, сука, где бабу кончили, где?! У, падло! Песню про вас недаром сложили — «отца убили злые чехи, а мать в костре живьем сожгли»! Сам слышал, как в Канске ее крестьяне пели, что обездоленными по вашей милости стали!

До Иржи донеслись звуки ударов, пыхтение казаков и вскрики избиваемого Вацлава. И отчаянный, свирепый до мороза по коже, рев урядника:

— Говори!

— Это Войтех и Смигла. Офицерская жена, они ее вдвоем сильничали до смерти. Село большое, мы его сожгли, там партизаны были…

— С партизанами хрен, а вот за жинку ответят. Наш ротмистр таких особо велел собирать, он вам всем кузькину мать покажет, жопой на колья посадит! Пошли, сучонок, я тебя отведу и золотишко твое поганое их высокоблагородию отдам. Заговорите все, а то косоглазые с вас ремней нарежут!

— А эти как, что убегли?

— Там коней уже поседлали местные казаки, и себе и нашим. А вон и они, с шашками скачут. Туда, станичники, туда двое упырей убегли, с винтами!!! Вот теперь не уйдут от семерых конных. Куда денутся? Пошли, чех, суд да дело вершить будем…

Копыта коней отстучали вдаль, и шаги, поскрипев по снегу, вскоре затихли. Иржи облегченно вздохнул. Теперь до темноты он из сарая не выйдет, отлеживаться будет. А там выползет и по дороге до Марково пойдет, подводу до Иркутска наймет, за золотой довезут, к утру будет.

А иначе нельзя — снег везде лежит уже толстый, через сопки не пройдешь, на железную дорогу не выйдешь. Только в дальнее село идти надо, поспешая и в темноте — не дай бог они посты у крайнего дома поставят. А ведь поставят — кто такое нападение коварное устроил, всегда в опаске держится. Как волк, хитрый и смертельно опасный. Жаль только — молоко выбросил, сейчас бы попил теплого…

— Блестящая победа, господин ротмистр, блестящая. Я таких и припомнить не могу! — поручик Мичурин захлебывался прямо-таки детской радостью, глаза восторженно блестели.

Побить чехов, захватить боеготовый бронепоезд в полной целости и сохранности, и в придачу целый эшелон трофейного имущества. При этом только двое китайцев убиты, а чехов, попавших под плотный пулеметно-пушечный огонь, перебито чуть ли не полсотни, пока оставшиеся братушки не сообразили поднять руки…

— Вы опять на минуту раньше пришли, поручик? — Ермаков был раздражен — почему у чешских пулеметчиков по вагонам русские бабы сидели, ведь нельзя же так уставом пренебрегать. Вот и вышли невинные трупы, которых он так пытался избежать, используя информацию ушлых русских железнодорожников, ведавших все и про всех.

Одну в клочья трехдюймовым снарядом разнесло, троих бабенок из макленок картечными снарядами так изрешетило, что молоденького впечатлительного казака наизнанку вывернуло. И солдаты взирали на трупы с жалостью, а ведь мужики в отряде у него отпетые, много чего в жизни видевшие. И сам Ермаков чувствовал себя скверно, немного замутило при виде искромсанных тел, хотя жизнь до того побила порядком.

Еще три полегли по своей бабской дурости — нет бы упасть да под колесные пары забраться, так они перепуганными курицами кинулись, вот и посекло дурех пулеметами. Семь баб, конечно, скверно, но могло быть трупов намного больше, если стреляли бы не вдоль вагонов, а прямо по ним. Тогда бы чехов в плен попало бы от силы десяток, а не больше полсотни…