Читаем без скачивания Осенний лист или зачем бомжу деньги? - Владимир Царицын

Иванович. А трупами Эдик займется.

Смоленцев пропустил вперед судмедэксперта.

Мому взглянул на тела.

- Да мне, собственно…, - он на всякий случай прикоснулся рукой к шейной артерии тела Сидорова и убедившись, что пульса нет, сказал: -

Мне тут делать нечего. Картина ясная. Вызову санитаров, пусть их прямо в прозекторскую везут. А завтра все доскональненько…

- Ну, ну, - согласно кивнул головой Смоленцев. - Тебе, Эдик лучше знать, что с ними делать. Пошли, Гоша. Мертвецы нас простят, а дело не ждет.

А простят ли, подумал Гоша, бросив последний взгляд на тело мертвого товарища? Не явятся ли с того света спросить: а как ты, скотина, жил после того, как предал? Не мучила ли тебя совесть? Не снились ли кошмары? Обрел ли ты счастье, получив новые погоны на плечи и новое кресло под жопу?

Гоша посмотрел вслед удаляющимся Смоленцеву и Байкалову, потом повернулся к Эдгару Яновичу и зачем-то сказал:

- Я его знал.

Мому понял о ком он. Пристально посмотрел на Мотовило.

- Он был твоим другом?

Гоша отрицательно покачал головой.

- Нет. Не успел им стать. Но мы с ним…

- Чтож? Бывает. Соболезную.

Когда Мотовило подошел к своим, там уже вовсю распоряжался Смоленцев.

- Этих в отделение, - говорил он Свечкину и Куканову, указывая на охранников Самсонова, стоящих в сторонке и покорно ожидающих своей участи.

Мотовило поглядел на охранников с интересом, но без участия.

Крепкие ребята. Стоят, курят, изредка переговариваются. Внешне - совершенно спокойны, видать не впервой в такую переделку попадать.

Знают, что ничего страшного с ними не произойдет. Сейчас отвезут в отделение и до утра определят в 'обезьянник'. А утром слегка прессанут, выбивая нужные показания. Выбьют и отпустят. Ребята вернутся на свою малую родину и там быстро найдут себе нового хозяина. И будут его охранять, пока и того не грохнет какой-нибудь

Пархом. И тогда их снова посадят в 'обезьянник' и они снова будут давать нужные следствию показания. А что делать? Каждый, считал

Мотовило, в своей жизни должен съесть определенную порцию дерьма, нажраться им до отрыжки, до состояния полной сытости. Иначе нельзя, иначе - это сказка, а не реальная жизнь.

- А господина Любимова заберет с собой Михаил Артурович, - продолжал подполковник. - Увозите свидетеля, Михаил Артурович. Он ваш.

Увидев Мотовило, Смоленцев подошел к майору и, приобняв за плечи, заговорщицким тоном сказал:

- Тут интересная версия наклевывается. Петровский твой, молодец парень! Грамотно с контуженым секретарем побеседовал и тот рассказал, что у Самсонова в момент его гибели был гость. И ты знаешь кто?

- Пока не знаю.

- Сидоров. Его зять.

- Чей зять? - включил 'дурака' Мотовило.

- Зять Самсонова.

- И что?

- Не догоняешь? Зять Самсонова! А Самсонов - отец Екатерины

Андреевны Сидоровой.

- Той, что в октябре на даче сгорела со своим любовником?

- Той самой. А Сидоров, если мне не изменяет память у нас без вести пропавшим числится?

Гоша кивнул.

- А, ну да. Ты же его поисками занимался.

- Давно это было.

Смоленцев пожал плечами:

- Пропал давно, а теперь вот нашелся.

- Кто нашелся? Сидоров?

- Ну да. Второй труп - труп Сидорова, самсоновского зятя. И охранники отрицать не будут, что в момент взрыва в апартаментах был

Сидоров.

- И в чем заключается версия?

- Самсонов - олигарх, бабла немерено. Сидоров пришел и попросил тестя поделиться. Самсонов послал его куда подальше, Сидоров стал угрожать. Гранатой, или бомбой самодельной, баллистики придумают чем. Бабах…!

- Он что, камикадзе? Сидоров?

- Случайный взрыв. Сам погиб и тестя своего угробил…Кстати, и смерть Екатерины Сидоровой тоже на покойника списать можно. Сначала вымогатель к ней пришел, но та баба упертая. Убил в порыве внезапно вспыхнувшей ненависти, а дачу сжег, чтобы никаких следов не осталось. А как узнал, что тесть приехал у дочери на могилке побывать, добыл где-то бомбу и решил папашу тряхануть. Вот и тряханул. Версия - конфетка. Екатерина Сидорова мертва, папаша ее мертв, убийца Сидоров мертв. Дело в один день закрыть можно.

Прокуратура против не будет. Хотя…то дело о пожаре в Шугаевке уже закрыто, лучше их и не связывать. Меньше писанины.

Гоша презрительно посмотрел на сияющего подполковника Смоленцева и подумал: 'Зря ты эту версию предложил, гондон штопаный. Ох, зря!

Если у меня и были какие-то сомнения по поводу того, как поступить, то теперь я твердо решил - не пойду против совести. Хрен вам всем в дышло! Предавать грешно и… подло. А предавать память товарища просто недопустимо'.

- Ну что? - Смоленцеву так понравилась новая версия, что он не заметил презрительного взгляда майора. - Все ясно. Я поеду с

Байкаловым в прокуратуру. По горячим следам, так сказать, пока он не очухался допросим этого секретаришку…Да и тебе здесь вроде делать больше нечего. Давай в управу.

- Я, Савелий Степанович, задержусь ненадолго, надо еще с администрацией пообщаться. Да так, с постояльцами, случайных свидетелей поищу - вдруг кому-то померещилось, что по гостинице из гранатомета палили. Нам же такие лжесвидетели ни к чему?

- Ты прав, майор. Пообщайся, поищи… Ну, бывай. Я на связи.

Смоленцев ушел к ожидавшей его прокурорской 'Волге', а Мотовило подозвал к себе скучающего Петровского.

- Ну-ка сгоняй на 'бочку'. Пошукай. Если найдешь что-нибудь, ничего не трогай. Сразу ко мне.

- Так вы же, товарищ майор сказали, что это неосторожное обращение с боеприпасами. Что это ручная…

- Стажер! - Мотовило грозно посмотрел на парня. - Запомни на всю свою ментовскую жизнь: если у тебя версия возникла, ее обязательно надо отработать. О-бя-за-тель-но. Если даже она кому-то кажется абсурдной или не нравится руководству.

- Есть! - весело козырнул Петровский и умчался по направлению к стеклянному павильону.

- Эй! Куканов! Свечкин! Чего стоите, карманный бильярд гоняете?

Живо в народ!

Когда Мотовило подошел к своей шестерке, чтобы сообщить Альфреду иОкрошке печальную весть, в машине никого не было.

3.

Окрошка плакал и никак не мог остановиться.

Они уже вышли из сквера и удалялись от гостиницы по безлюдной ночной улице - Окрошка впереди, за ним Альфред.

- Я вот живу, калека одноногий, - бормотал Окрошка, - а его нет больше, молодого и здорового. Не могу…, не могу поверить… Лежит.

Голова в крови, ноги вытянуты, а на ноге туфель. Один. Второго нет.

Второй рядом лежал. Рядом с мешком пластмассовым… Эх, Ляксеич!

Окрошка не рассказывал, он сам с собой говорил. Говорил, сморкался, плакал и шел вперед, во тьму, куда глаза глядят.

- А ты уверен, что это он?

Окрошка не расслышал вопроса, холодный ноябрьский ветер сдул слова и унес куда-то в сторону. Одноногий бродяга шел быстро на трех ногах, одной своей и двух костыльных, Альфред еле поспевал за ним.

- А ты уверен, что это был Алексей Алексеевич? - Альфред догнал

Окрошку и громче повторил свой вопрос.

- Ляксеич, - всхлипнул Окрошка. - Я его по туфлям узнал. Туфли-то я у Малыша одолжил. Сорок третьего размера не нашел. У Малыша сорок четвертый взял…

Окрошка резко остановился и достал из-за пазухи черный лакированный туфель.

- Я его из кустов костыльком поддел… Тот, что рядом с мешком лежал… Правый. А у меня правой ноги нет. Одна левая. Даже в память не наденешь. Ничего, так хранить буду.

- А может он живой? - с надеждой в голосе спросил Альфред. -

Может, без сознания просто?

Окрошка отрицательно мотнул головой и шмыгнул носом:

- Мертвый. Доктор звонил куда-то, говорил, два трупака в морг доставить надо. И шею щупал. Да я и сам видел, мертвый он, Ляксеич.

Я мертвых навидался…

Они стояли посреди темной кривой улочки, освещенной лишь мертвенным светом луны, которая то и дело норовила спрятаться от ноябрьского холода в рваных черных тучах, натянуть их на себя, чтобы хоть чуточку согреться. Но тучи гнал ветер, и они быстро пролетали мимо, уносясь в непроглядную бесконечность, становясь частью этой мертвой жуткой бесконечности.

Окрошка застонал, прислонился к шершавой стене дома и обессилено сполз по ней на грязный тротуар. Костыли с глухим стуком упали на асфальт. Окрошка прижал туфель к груди и затих. Даже шмыгать перестал. Альфред прислушался и не услышал его дыхания.

- Эй, Окрошка, - тихо позвал он. - Окрошка, ты меня слышишь?

Окрошка не ответил, а Альфреду стало страшно, он вдруг подумал, что одноногий бродяга умер. И он испугался, он очень испугался.

Испугался…

…Как тогда в подлеске близ Шугаевки, в котором он затаился, выбравшись из пылающего дома. Он забился под какую-то корягу и дрожал, как осиновый лист. Было прохладно, но Альфред дрожал не от холода. Он дрожал оттого, что остался один, один на один со страшной действительностью и полным незнанием того, что ему делать в будущем и как жить.