Читаем без скачивания The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

степени до 1881 г., со временем меняла свое назначение от защиты от турецких войск до включения в себя территорий и групп населения, постепенно отвоевываемых у османов. Накануне своего окончательного распада эта особая зона все еще оставалась автономным военным государством с площадью 35 тыс. кв. км (больше, чем Бельгия и Люксембург вместе взятые). В XIX веке Габсбургская монархия уже не ставила перед собой экспансионистских целей и внеевропейских амбиций, но оставалась своего рода "прифронтовым государством" против Османской империи. С другой стороны, Вена на протяжении всего века очень осторожно относилась к поддержке антитурецких национальных движений, поскольку они могли легко приобрести пророссийскую и антиавстрийскую окраску. В 1815 г. османское владычество все еще распространялось на Молдавию, а Белград, Бухарест и София находились на османской территории. В результате войны с Россией в 1877-78 гг. она потеряла примерно половину своих балканских владений, но вплоть до второй Балканской войны 1913 г. "Турция в Европе" оставалась значительной силой и фигурировала под этим названием на большинстве карт того времени. На протяжении столетий европейские великие державы поддерживали дипломатические отношения с Возвышенной Портой и заключали с ней различные договоры, а в 1856 году официально приняли ее в Европейский концерт, который, хотя и перестал быть эффективным средством сохранения мира, включал в себя круг участников, сравнимый с современными "круглыми столами" "Большой восьмерки".

Хотя в учебниках истории под влиянием ориенталистских клише и теорий "культурной арены" Османская империя долгое время рассматривалась как чужеродное присутствие в Европе XIX в., многие люди, жившие в то время, видели ситуацию иначе. Даже тот, кто, следуя старым туркофобским традициям и волне агрессивного филэллинизма 1820-х годов, осуждал османское владычество в Европе как незаконное, не мог не признать его фактического суверенитета над большой, хотя и сокращающейся, территорией Балкан. Пока в регионе не сформировались национальные государства, не существовало номенклатуры, с помощью которой можно было бы представить себе политическую географию юго-восточной Европы. В 1830 году "Румыния" и "Болгария" были идеями, которые будоражили лишь немногих активистов и интеллектуалов. Британская публика впервые узнала о южных славянах только после публикации отчета о путешествии в 1867 г. На Севере почти никто не слышал об "Албании" или "Македонии". И даже Греция, которая по милости великих держав была основана в 1832 г. как королевство нищих крестьян, занимавшее лишь половину своей нынешней территории, практически не играла никакой роли в географическом воображении "цивилизованной" Европы; вскоре она была предана забвению после того, как утихла великая прогреческая агитация 1820-х годов.

Все описательные пространственные категории нуждаются в историческом обосновании. Прозрения социальной географии, по-видимому, подтверждают убеждение историка в том, что было бы неправильно рассматривать области или регионы как некую данность. Исторический (или "деконструктивный") подход должен обращать пристальное внимание на академические исследования и школьные учебники, на журналистское освещение мировой политики, на карты с современной или исторической привязкой, на подборку карт в атласах того времени. Ведь карты являются особенно эффективными носителями географической терминологии и инструментами пространственного познания. Потребность в точной картографии в XIX веке могла преследовать самые разные цели: не только привычные транспортные, военные или колониальные, но и стремление сделать свою нацию заметной. К настоящему времени эта тесная связь между национальным самосознанием и картографическим представлением изучена и документирована. Даже более чем компактные национальные государства, империи, разбросанные по всему миру, нуждались в визуальном представлении своих владений. Действительно, есть много аргументов в пользу того, что только публикация карт мира с их знаменитым имперским красным цветом, начиная с 1830-х годов, сформировала у британской общественности чувство империи.

Пространственные горизонты Китая

Ментальные карты являются частью базового когнитивного оснащения каждого человека. Пространственные образы мира, которые возникают у индивидов и групп, находятся в сложных двусторонних отношениях друг с другом. Пространственные представления не следует трактовать только как статичные картины мира и фиксированные коды; упрощенно можно говорить о китайском или исламском видении пространства. Образы пространства всегда открыты для нового, им приходится ассимилировать то, что в буквальном смысле слова было неслыханно. Историк Дэниел К. Рихтер однажды попытался представить, как коренные жители Северной Америки узнали о прибытии европейцев на Восточное побережье: сначала распространилась серия драматических (возможно, противоречивых) слухов, затем странные объекты стали появляться в деревнях различными запутанными путями, и, наконец, на более позднем этапе индейцы столкнулись с белыми людьми. Таким образом, со временем была создана совершенно новая космология коренных американцев. Подобный опыт был у многих народов мира.

Ни одна из неевропейских картин мира не могла конкурировать с европейской космологией в XIX веке. Нигде больше не возникло альтернативной метагеографии, систематически отделяющей континенты и крупные регионы друг от друга. Три центральные черты современного европейского географического дискурса: (1) природная (а не культурная или политическая) эквивалентность различных пространств; (2) основание на точных съемках и измерениях; (3) обращение к крупным всеохватывающим образованиям вплоть до уровня мира или, наоборот, общая гипотеза о Земле как глобальной структуре. Четвертой особенностью стала автономность географического дискурса и его институциональная кристаллизация в отдельную отрасль науки. Так, например, досовременные карты часто являются иллюстрациями к другим нарративам: религиозной истории спасения человечества, серии путешествий, военной кампании и т.д. Современный географический дискурс, напротив, самодостаточен как в текстовом, так и в образном отношении.

Многое известно о Китае, который может служить примером. Официальные ученые эпохи Цин, выполнявшие функции администраторов и носителей культуры, придавали большое значение сбору новостей из четырех уголков империи. Они использовали картографические методы для совершенствования внутренней организации пространства. Они проявляли большой интерес к границам между различными провинциями и округами, поскольку территориальная организация управления, правосудия и военного дела делала географические знания необходимым средством централизованного контроля. Геодезические работы и составление карт были направлены на решение тех же внешнеполитических задач, которые преследовали европейские монархи в XVIII в.: отстаивание территориальных претензий по отношению к соседним государствам, прежде всего к царской империи. Однако полностью сформировавшаяся династия Цин не проявляла интереса к пространственной форме мира за пределами собственных границ. До окончания Опиумной войны в 1842 г. Китай не посылал официальных путешественников в дальние страны, не поощрял частные поездки и все меньше использовал иезуитов, присутствовавших при императорском дворе, в качестве источника информации о Европе. Первые сведения из первых рук из-за рубежа появились только после того, как Китай открылся миру. В 1847 г. молодой Линь Цянь отправился из Сямэня (Амой) в Нью-Йорк в качестве переводчика торговой миссии, а через полтора года вернулся и написал небольшую книгу "Очерки путешествия по Дальнему Западу" (Xihai jiyoucao). Таким образом, первые впечатления о "Западе" (так его уже называли