Читаем без скачивания Нарушитель границы - Сергей Юрьенен

— Ты молчишь? Если бы только я один! Молчит вся русская литература. О том, чем мы живем, язык наш информирует нас только в форме тысячелетней рабской ругани, омраченной гулаговским языком, прямым производным от которого является хваленое их «целомудрие». Ужо вам, ханжи! Вдребезги собьем оковы. Одним ударом! Ударом правды. Непринужденной артикуляцией цивилизованных людей, какими все же, несмотря на репутацию, как будто бы являемся.

— До тебя я барахтался в мелкой воде. В «лягушатнике»… — Я ее целую. Я ее не люблю. Я ей страшно признателен. — Это омут. Нет слов.

— Лучше, чем в первую ночь? В этом смысле тогда, в темном зале, я лишился невинности — после чего мы уснули в обнимку под попоной, которую сняли с рояля.

— Не с чем сравнивать. В первую я был в отключке.

— Меня муж знаешь, как называл? Лучшей из минетчиц Ростова-на-Дону и области.

— Ты была замужем?

— За мотогонщиком. Год.

— Развелись?

— Разбился. На гонках в Башкирии. Знаешь, что? Давай-ка лучше на пол перейдем.

— Зачем?

— Покажу тебе кое-что. Как мы с ним делали, когда он в гипсе был. Он всю дорогу бился… Эх, и шальной же был мужик! — вздыхает Вика. — Настоящий камикадзе. В четыре руки мы укладываем на пол пружинные диванные подушки, поверх расстилаем матрас.

Лиза говорит:

— С вашего позволения приоткрою окно. С бутылочным стуком опускает на стол принесенную пластиковую торбу. Сбросив туфли, ее ноги находят тропку между нами. Уже темно. За нами Лиза взбирается на кресло и, перегнувшись, распахивает раму. Запах высоты. Кресло занято моей одеждой, она садится прямо на стол. При этом с силой втягивает воздух меж зубов, будто поверхность накалилась. Нажав кнопку настольной лампы, говорит нам сверху:

— Что, голубки, наворковались? Я вам пива принесла. На интенсивно лиловом пластике фирменная надпись: «Liberty». Из него Лиза достает бутылки с пивом. Ободрав пробки о спинку казенного кресла, раздает. Это чешское пиво. Темное. Я беру в рот горлышко и запрокидываюсь. Тепловато, но от этого хмельней.

— Откуда?

— В профессорской давали… Мы сидим на матрасе, она на столе.

— За свободу, — говорю я ни с того ни с сего. Мы чокаемся бутылками. Лиза извлекает пачку американских. «Kent». King size. Небрежно распечатывает. Протягивает нам — белыми фильтрами наружу. Мы закуриваем, и Вика под простыней толкает меня коленом. — Сигареты тоже давали?

— Нет, — говорит Лиза. — Сигарет не давали. Молодой человек, я вам, кажется, трешку должна?

— Почему так официально? — удивляюсь я.

— Это она ревнует, — говорит Вика. — Ничего, Лизок, ты не должна. Уж трешку-то я отработала! Правда, Алеша? Ты Алешу еще не знаешь… — Она смеется. — Он только с виду интеллигент. А так шпана шпаной. Устало усмехнувшись, Лиза говорит:

— У вас, Алеша, случайно связей в преступном мире нет?

— В преступном?

— Ну, среди фарцы… — Из-под обшлага голубого рукава выдергивает деньги, туго сложенные гармошкой, бросает нам на простыню. Это не рубли. Вика растягивает серо-зеленый банкнот.

— Доллары?

— Они самые. Двадцать баксов! — говорит Лиза. — Если удастся реализовать один к четырем, уже получка молодого специалиста. Так как, Алеша?

Доллары вижу я впервые в жизни. Четыре бумажки по пять. Двадцать «баксов», бывших в употреблении. Засаленных и грязных. От них исходит магнетизм иной жизни. Напористой, опасной, бешено-живой. Соответствующие образы передовой литературы теснятся в голове. Холден Колфилд, сэлинджеровский христосик… Сцена с лифтером…

— Нет, с экономикой я связей не имею. Тем более, с параллельной… Откуда у тебя? Лиза выпускает в моем направлении струйку дыма.

— Оттуда. Форин подарил.

— Штатник, что ли? — спрашивает Вика?

— Ага… — говорит Лиза. — Вчера из джунглей. И если бы из нью-йоркских… Ладно, мальчики-девочки. Лично я в душ. Вика сбрасывает нашу общую простыню. И мне плевать.

— А нас возьмешь?

— Если шалить не будете… Расстегни мне.

— Шалить нам уже нечем… или? Алеша?

Расстегни ей. Поднявшись, я хватаюсь за край стола. Ноги не держат. Перед глазами пятна. Поднимаю руку и, ухватив в щепоть, спускаю «молнию». Потом снова беру свое пиво и, отхлебнув глоток, плетусь за подругами в душевую, где приваливаюсь к косяку. Под горячей водой Лизу сгибает. И она постанывает, упершись блондинистой и мокрой головой в кафельный угол. Космы короткой стрижки клееются к шейке. Не оборачиваясь, говорит:

— Бедная моя пипочка… Учили же нас в свое время. «Не ходите, дети, в Африку гулять!» — Хорошо, не попочка.

— Еще чего… Твой здесь?

— Здесь.

— Пусть отвернется на минутку. Он отвернулся?

— Отвернулся. Глядя на старый кафель, я допиваю пиво и стою с пустой бутылкой.

— Он еще здесь?

— Здесь.

— А чего как неродной?

Я поворачиваюсь, ставлю темную бутылку на запотевшую стеклянную полочку под зеркалом, в которое лицо уже не видно. Потом переступаю высокий порог душа задвигаю за собой занавеску на кольцах, которая возвращает ассоциацию с больницей. Неуместные образы выбивает из головы напористость горячих струй. Я обнимаю скользкие плечи подруг, они обнимают меня, намыливают в четыре руки…

— Не может быть! — восклицает Вика. — Знаешь, сколько раз он у меня сегодня кончил? Ты не поверишь! — говорит она, и я испытываю бессмысленное счастье тупого скота. Быка-производителя… Чего? Животные как будто просто так себя не расходуют.

— Счастливчик! — перекрикивает Лиза воду. — Я так — ни разу! Заработать дали, любви пожалели! — А мы не пожалеем, да, Алеша?

— Полюбим бедную Лизу?

— Любите, вся ваша! Любите под душем! Как Петушенко советует…

— Ага, — говорю я. — В американском кампусе открывши… Вдруг в плечи впиваются мне ногти. Одновременно зажимают рот. Я вскакиваю, оскальзываясь. Протираю глаза. На лице у Лизы гнев, на губах у Вики палец… Перекрываем шум воды, из коридора доносится стук:

— Опер-отряд! Проверка документов! Не выключая душ, бросаемся в комнату. Я рывком натягиваю штаны. Обрываю шнурок на кедах. Рубашка липнет к коже. Одним движением до горла застегиваю куртку. И тут же мокрое платье на спине у Лизы. Которая защелкивает в Викину сумочку свой «Kent».

— Бам-бам-бам! — в дверь блока кулаком. — Открывайте! Судя по топоту, их в коридоре целая толпа. Низколобых доброхотов содействия мусорам. Вика предлагает вариант:

— Сдаемся? Лиза мотает головой. С кончиков прядок летят капли.

— Бродяжничество, проституция… Еще посадят.

— Не посадят.

— Да? А доллары? Прощай, Москва!.. За дверью говорят:

— Так чего, вышибать или погодить? — Погоди, Чурбанов сейчас откроем! Кубарев, давай за комендантшей! — Да вот она!.. Приближается звон ключей.

— В окно! — решает Лиза. — Уходим по карнизу!

— Меня же буфера столкнут… Я вспрыгиваю на подоконник. Высовываюсь, определяюсь вдоль карниза. Потом оборачиваюсь к Вике:

— Пройдут! За дверью голос комендантши:

— Этот блок, ребята, еще не заселен. — Да? А кто, по-вашему, там в душе моется? — Точно… Сейчас откроем… Слышно связку ключей, и как начинают перебирать.

— Была не была! — решается Вика. Лиза нагло, потому что им снаружи слышно, запирает дверь нашей комнаты. На два оборота, и оставляет ключ в замке. Мимоходом к окну выключает настольный свет. Теперь нас озаряет только свет наружный — из тысячи окон. Я принимаю Лизу на подоконник. Потом спускаю на карниз.

— Стоишь? Она кивает. Отнимает руку и уходит из окна налево. Вика намного тяжелей. Я крепко держу, пока она, прикусив губу и глядя мне в глаза отсутствующе, находит опору:

— Стою. Я выпускаю руку.

Теперь иди. Вика удаляется за грань, и вылезаю я. Подошвы всеми своими шипами, как присосками, влипают в шероховатый камень карниза. С мгновение я смотрю во тьму бросаемой нами комнаты. Мне хочется ее запомнить. Потом отрываю подошву. Шаг вправо — и я лицом к стене. К нечистым наощупь плитам. Еще один — и я в простенке. Посредине. Схватиться не за что. Надо идти, и я иду, и отражаюсь в темном стекле соседней комнаты. Никого. Еще шажок. Еще. Самое трудное — простенок между блоками. Лицом к лицу со стеной. Правая рука нащупывает грань ниши. В соседнем блоке — никого. Ни в первом окне, ни во втором. Поблескивают капли на стекле. Боковым зрением я держу под наблюдением девушек. Лиза первой входит в зону света. Стучит по стеклу. Ей открывают, но не впускают. Идет дальше. Я нагоняю Вику, беру из руки туфли. Она идет босиком, притершись грудью. Они молодцы. Я бы с ними на край света. На окне, куда не впустили Лизу, уже штора. Что за подонок за ней? Дальше через стекло я вижу девушку, которая рвет письма. Уже немолодая. Пятикурсница? В очках, в черных лифчике и трусиках сидит с ногами в груде писем. Явно из-за границы — в длинных голубых конвертах с сине-красной авиакаймой. Читая вполглаза, пятикурсница откладывает сигарету в пепельницу и рвет их, клочки бросая в чемодан. На полу под ней бутылка болгарского рислинга. В бледном вине плавает проткнутая вовнутрь пробка. Указательным пальцем утирает слезы из-под очков. В соседнем блоке, в первой комнате, занимаются тем же, чем я сегодня, только поставив накрытую полотенцем лампу на пол. Тогда как в соседней за стеклом идет собрание, набилось с дюжину маленьких вьетнамцев, сидя и стоя, они с поразительной, с чудовищной серьезностью слушают лидера, докладывающего по бумажке последнюю сводку медленного, но верного продвижения к Сайгону. Лидер меня не видит, но все глаза вдруг, миндалевидные и узкие, раскрываются на меня, который делает им на прощанье «V» двумя пальцами, не потому что так уж желаю победы азиатскому коммунизму, а просто от радости, что иду и не падаю… никто не улыбается, слишком ошарашены… Снова простенок. Боже, втер себе в грудь всю копоть за четырнадцать лет… Впереди что-то происходит, Вика стоит, я тоже замираю. Наружу вдруг высовываются четыре руки. Раз — и Лиза уже там. Подвигается Вика. Раз — и эти руки втаскивают Вику. Рама захлопывается. Пуст карниз, который дальше срывается за угол. Я смотрю в окно на штору, стучу в стекло каблуками Викиных туфель. Высовывается соотечественник с остекленелым взглядом. Оглядывается в комнату: «Жека, тут еще один…» — «Один или одна?» — «Один». — «На хуй!» — отвечают из-за шторы. Которая расправляется. Что ж, мог бы и столкнуть. Прежде чем уйти из ниши, я оставляю на отливе пару туфель, деформированных ступнями случайной знакомой из Ростова-на-Дону, который в июле проехал, не подозревая, что… Руки свободны перед испытанием, которое медленно, но верно приближается: угол. Грань стены. Я стою впритирку к отсыревшей облицовке. За черной вертикалью глаза проваливаются в пустоту ночи, откуда сыро веет увяданьем: там, за шириной асфальта, парки, газоны… зарево Москвы на горизонте. Сквозняк глубины вползает снизу мне в штаны, сводит мускулы ног, поднимает волосы на коже. Оттуда, снизу, обозначая предел падения, доносится эхо — перезвон молочных бутылок в ящиках из толстой проволоки. Еле слышно матерясь, грузчики разгружают продуктовый фургон. Там, на дне. Стены оттуда взмывают в ночь, переглядываются сотнями, тысячами окон, созерцают меня с безразличием. С высотным. С небоскребным таким, московским… Впившись ногтями в ноздреватую плоскость камня, я запрокидываю голову. Пятиконечная звезда освещена прожекторами. Шпиль вбивает ее в ночь. Эту эмблему заданного миропорядка. Вечного триумфа надо мной. Alma Mater. Аминь. Сердце пульсирует под самыми ногтями, отталкивая пальцы от спасительно-шершавых бороздок между плитами. Пусть отталкивает. Пусть столкнет, плевать. Жизнь под этой пентаграммой только форма небытия. Так не все ли равно? Я свое отгулял. Все случилось. Все произошло. Кроме смерти. Подари ее себе. Стену лбом не прошибить, так оттолкни. Горделивым толчком! Все сбылось. Все сбылось… Повторяя ритуальную фразу, всем телом оживаю над заплечной бездной. Сила есть для толчка. Чтоб отвергнуть, отринуть эту плоскую грудь. Это вымя — без сосцов. Этот камень. Гуд бай! В последний момент вдруг пульсик: «А любовь?» Ты прав. Случилось все, только не это… Правая рука поползла за грань.