Читаем без скачивания Хоупфул - Тарас Владимирович Шира

– Танин. Ну в смысле, она подруга бабушки моей.

Гриша был маленького роста и хилого с виду сложения. Он как будто перестал расти лет в 12, но лицом и, в особенности, руками он походил на 23-летнего. Женя помнил его ладони – костистые, даже острые. На них отчетливо проступала паутинка сосудов, как будто рука находилась в постоянном напряжении.

– Ну будем знакомы, Танин Женя, – Гриша улыбнулся и ушел.

Женя на автомате проверил карманы. Мама говорила ему, что в детдоме постоянно воруют. Добавляла, что многие из них уже начинающие карманники. Но ключи и мелочь были на месте.

Женя лег и закрыл глаза. Вроде местная ребятня не походила на рецидивистов. В школе он видел ребят и поотмороженнее. Воровство так вообще было бичом их класса. Уже даже избирался дежурный, который бы взял шефство над раздевалками. Наверное, первое, чем начинают помышлять дети – это воровство. Точнее, первым идет вранье, а уже за ним, чуть припоздав, воровство. Впрочем, вранье и есть своего рода воровство у правды, так что сильно они не разминулись.

Первое воровство было у Жени в детском саду. Слишком уж много искушений в виде чужих игрушек и их нерасторопных хозяев.

Восполняли запасы игрушек они обычно после обеда, когда группа детей из соседнего корпуса большой и шумной гурьбой вываливалась на улицу. У Жени даже был подельник. Все было по-взрослому. К выбору соучастников, кстати, приходилось подходить осмотрительно – тебя могли сдать при любой ссоре, шепнув воспитателю на ушко и ткнув в твою сторону пальцем. Явка с повинной, как правило, освобождала от стояния в углу. Зато ты мотал срок на стыке двух стен за двоих. Ну или можно было падать в ноги и клятвенно извиняться. Хоть Женя и не знал, кто такой Аль Пачино, но принцип его репризы про краденый велосипед знал и без этого.

Двумя мелкими фуриями Женя с другом влетали в игровую комнату, хватая любые подвернувшиеся под руку игрушки – рассматривать их не было времени. Прижав их, как младенцев, к груди, они как можно скорее ретировались. Попрыгунчики выпадали из рук и с глухим стуком прыгали по полу. Несмотря на воровство, Женя старался относиться аккуратно к чужой собственности, но были и откровенные варвары – один из таких (кстати, оказавшийся предателем) руководствовался принципом «после нас хоть трава не расти». Даже если время поджимало, о чем Женя громко шипел у дверей, тот успевал пнуть конструкторный домик и разворошить собранную мозаику. Чистокровный иезуит. Такие, как он, никогда не могут пройти мимо свежеслепленного снеговика, не превратив его в грязный сугроб.

Правда, вернувшись с добычей, они частенько забывали запрятать награбленное подальше, поэтому приходившие на разборку вместе с потерпевшими воспитатели соседнего корпуса возвращали незаконно нажитое. А дети еще и забирали парочку их игрушек, либо приходилось отдавать самим в качестве компенсации. Такая вот игрушечная контрибуция.

Потом последовало воровство из родительских карманов. Женя испытывал от этого процесса смешанное чувство стыда и азарта.

Не то чтобы он «копил» на что-то определенное, когда он ночью на цыпочках подбирался к родительским курткам и пальто – скорее ему было просто приятно ощущать тяжесть монет и плотность свернутых купюр в своих карманах. Была некая уверенность, что у него есть деньги, случись что. Сумма была неважна. Здесь был важен процесс – скрип кровати, шум простыней, которые могли означать, что кто-то проснулся и пошел в туалет или на кухню. Родители денег не хватались – обычно то, что лежит в карманах, а не в кошельке или сумке, уже потеряно.

Женя уже начал чувствовать зависимость от этих ночных вылазок, пока однажды он не стал свидетелем того, как толпа избивает карманника. Это немного охладило Женин пыл.

Мужик в темно-зеленом спортивном костюме пытался вытащить кошелек, пока полноватая дама рассматривала халаты и колготки. Ее истошный вопль ясно дал понять горе-щипачу, что его замысел провалился. Когда он понял, что разоблачен, он заехал женщине по лицу и тут же попытался скрыться – однако не успел проскочить между рядов и оказался в плотном кольце из толпы. Обычно в таких случаях все прохожие продолжают идти по своим делам, но скорее всего, в данном случае решающую роль сыграло то, что он ее ударил. А еще Жене казалось, что невмешательство раньше не было таким вопиющим. Суд Линча случился во всей своей красе. Особенно преуспевали в этом женщины. Плотным кольцом, как пираньи, они окружили мужика и начали охаживать его всем тем, что было в руках. Особо мстительные и жаждущие крови пытались заехать каблуком в уязвимые места. Лица того карманника он не видел – тот лежал, свернувшись клубком и обхватив руками голову.

В тот день он понял две вещи. Первое: толпа – самое разрушительное явление. Насколько хаотичное, настолько же и опасное. Коллективный разум подчиняется только двум командам – нападать или бежать. Фактически они даже не защищали эту женщину. Они защищали себя, потому что на ее месте мог быть любой из них. Толкающиеся в очередях и хамящие друг другу женщины моментально превращались в мобилизованный отряд.

Особенно удивили Женю те женщины, которые не участвовали в завязке конфликта, но тоже не упустили возможности внести свою лепту в виде пинка. Какая-то пожилая тетка, которая вообще шла мимо, пару раз ударила воришку по его согнутой спине полуторалитровой бутылкой разливного молока из бочки и, выругавшись, пошла дальше. Каким-нибудь исследователям по вопросам толпы и социального поведения можно было бы взять этот случай на вооружение. Он бы достойно встал в один ряд со «Стэнфордским экспериментом» и «Третьей волной».

Вторая вещь, которую он понял – это то, что женщины беспощадны. Если бы их не растащили подоспевшие армяне из кафе, от того мужика осталось бы мокрое место. У мужчин как-то не принято бить по лежачему. Для женщины же это, оказывается, самая удобная позиция для нанесения ударов.

ГЛАВА 21

avoidance [əvɔɪdəns] – сущ. избежание, предотвращение

usage [ju zɪʤ] – сущ. использование, эксплуатация

betrayal [bɪtreɪəl] – сущ. предательство, измена

С утра все же оставался открытым вопрос, что теперь Жене делать в больнице, где он не мог избежать физического контакта с больными.

«Трогать всех этих горемык и подвергать себя опасности я не собираюсь, – думал он, стоя под горячим душем. – Бля, ну не в перчатках же резиновых мне на работе сидеть. Хотяяя… если сказать, что у меня какие-нибудь эмфиземы или еще какая-нибудь херня… Не, бред какой-то».

«По возможности буду стараться побольше отсиживаться и поменьше участвовать, – решил он. – Только так. До момента, пока не пойму, что такое со мной происходит».

В понедельник Женя слегка нервничал, крепко сжимая руки в карманах халата и смотря на въезжающие и выезжающие из его палаты каталки.

Разумеется, трогать больных ему все же приходилось, но делать он это старался очень быстро, как будто боясь ошпариться. Такую резко возникшую брезгливость никто вроде даже не заметил, разве что Макс однажды, внимательно посмотрев на Женю, пытающегося взять у больного градусник чуть ли не тыльными сторонами рук, хмыкнул и сравнил его с девочкой-студенткой, в первый день пришедшей в отделение на практику. Но Жене было все равно – его даже не смущало, что на днях его упрекнул парень из хирургии за то, что он прошел мимо протянутой для пожатия руки – Женя соврал, что торопился и не заметил.

В голову пришла запоздалая мысль обмотать правую руку бинтом, сославшись на то, что он сильно порезался или сломал палец. Леворукий практикант был бы ни к чему, и он спокойно мог бы отсидеться пару дней. Но рано или поздно бинт пришлось бы снять, а больные никуда не делись бы.

Зато он смог сделать ряд выводов, которые сильно его успокоили.

Например, он заметил, что он может прикасаться к любым частям тела больных без каких-либо последствий для себя – к плечам, голове, рукам – всему, кроме ладоней. Это подтвердила моментально вылеченная женщина, схватившая замешкавшегося Женю за руку. Так он узнал, что острый панкреатит он переживает неприятной, но в общем-то, терпимой болью в животе.

Это позволило ему все же немного свободнее и расслабленнее вести себя в отделении. Но мысль о том, что он зря закапывает свой талант в землю, не давала ему покоя.

«Это то же самое, как если бы Сальвадор Дали картины не стал рисовать, –