Читаем без скачивания Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон

Все это было настолько неправдоподобно, что могло быть правдой. Я заплакал. На балкон вышла певичка.

— Брось, Карл, — сказала баритоном, — она не стоит твоих слез.

Я отвел ее рукой и вошел в комнату.

— Когда едем, Боря? — весело спросил я.

Боря задумался, закручинился даже, потом опомнился, поднял веселые глаза:

— Завтра позвони, послезавтра и поедем.

Пьянка ярко вспыхнула и погасла, кто-то с кем-то спал, да-да-да, мы сидели с Мальвиной на лестнице в парадной, Мальвина плакала на моем плече. Ей надоела эта двойная жизнь, и вовсе она не Мальвина, а Наталья, и живет на шестой станции Люстдорфа, в собственном доме. А вчера им привезли дрова, много дров, хватит на всю зиму…

— Это меняет дело, — сказал я. — Завтра же и поженимся. Вот будет парочка — Мальвина и Карлуша, два псевдонима.

У академика Шевлякова было одно очевидное достоинство — он ненавидел гитары и темные очки.

— Экспедиция, — сердился он, — это работа, а не прогулка и песни у костра.

Сам он, однако, выглядел подозрительно колоритно — загорелый, с бритой головой, в шортах, с кривой трубкой в зубах…

Я прибыл на косу в плавках, верхом на шести кубометрах пиломатериалов, буксируемых катером с баржи, бросившей якорь в полутора милях от берега, рядом с земснарядом, таскающим из моря песок круглые сутки, и заслужил у Шевлякова некоторое предварительное уважение. Во всяком случае в первый вечер мы пили втроем с Борей Тутманом растворимый — престижный — кофе, и я удостоился лекции по бионике. Мне рассказали о гениальном устройстве стрекозы, о совершенстве дельфинов.

В экспедиции работало шестнадцать человек — какие-то странные тетки и молодые ребята, все из Киева. Единственный одессит — аспирант водного института Юра был при катере. Все они — кандидаты и аспиранты — долбали глиняные стены с восьми до пяти.

До войны здесь была рыбная артель, остались постройки — лабазы, землянки — все это надо было для начала сровнять с землей, вернее с песком, поросшим синими колючими травами, лиловыми и голубыми.

Тендровская коса — узкая полоска песка в открытом море километров семьдесят длиной, шириной всего полтора-два километра, здесь, возле оконечности, она была уже. Говорят, здесь водятся лошади, одичавшие с довоенных лет, множество птиц я заметил в первый же день. Помимо чаек и бакланов, пролетали низко над сушей какие-то птеродактили — цапли или журавли…

Дрофы, зайцы, пятнистые олени, лисы, степные волки — все это таилось в высоких травах и рощицах низкорослых акаций, перебегало с места на место. Коса была необитаема, считалась пограничной зоной, и здесь, в двух километрах от нас, была застава.

Пограничники сидели тихо. Они были морские, патрулировали вдоль экстерриториальных вод, не то что городские, прибрежные, в кирзовых сапогах, тяжело топающие по пляжам к неудовольствию романтичных горожан.

Еду готовили научные тетки, по очереди, продукты каждый привозил на себе и сваливал в общий котел. График отлучек был скользящий: работали по десять дней, а четыре отдыхали, разумеется, в Одессе. Каждый день выходила из Холодной гавани баржа за песком и почти каждый день брала она кого-нибудь из отдохнувших с попутным грузом. Ходу было часов шесть.

В режиме жесткого сухого закона, лишенные гитар, тени научных работников у вечернего костра выглядели удручающе.

— «Хмуритжя не надо, Лада», — отчаянно вспыхивала иногда веселая песенка и тут же опадала.

Ночевали в палатках по трое-четверо, Шевляков с Тутманом жили в мазанке-люксе, из двух комнат, видимо, бывшей конторе. Меня пригласил на постой сын Шевлякова Славик — двенадцатилетний мальчик, начитанный и размышляющий.

Меня немного тяготила его дружба, я не умею обращаться с детьми, да и с какой стати. Из десяти Сашкиных лет я не видел его девять.

Но это было лучше, чем с кем-нибудь в палатке, в окошко мазанки залетали ласточки, Славик поставил для себя раскладушку, уступил мне кровать. Была у него книга без обложки, дореволюционное издание, что-то вроде антологии русской поэзии, где самыми младшими были Мандельштам и Волошин.

Днями я долбал с азартом стены, а вечерами мы пили кофе — у Славика была спиртовка, и говорили о поэзии, о Грине, о прочих мужских делах.

Иногда я сопровождал его на заставу. Степь на закате была восхитительна — Славик слал радиограммы матери. Игорь, начальник заставы, старший лейтенант, тайком от Славика угощал меня водкой, мичман Олег при этом хохотал, потирал руки, вытирал черные усы, прикладывал палец к губам.

Разрушать было легко и приятно, я долбил ломом, крушил кувалдой, рискованно подпрыгивал на крыше, помогая ей обрушиться, физическая усталость была мне в радость.

Отработав вечернее общение, я закрывал глаза. Сна не было, была тяжесть и неизбывное недоумение. Полежав с полчаса, я выходил покурить, таращился на звезды, избегая смотреть на луну. Мне казалось, она предала меня. Через некоторое время появлялся Славик, молча сидел у порога, как Саид из «Белого солнца пустыни».

Два раза мы с одесситом Юрой на катере отвозили Шевлякова к барже, баржа уходила, мы причаливали к землечерпалке, пили там, стесняясь, обещая возместить, белый портвейн.

Первый обед на косе оскорбил меня: ученая тетя сварила суп из частика в томате. Я бросился к Юре, вместе мы подошли к Шевлякову и объяснили, что находимся посреди моря, в котором обитает великолепная свежая рыба. Киевлянин сурово нахмурился, потом скомандовал:

— Ладно, берите «Шельф», только к восьми утра катер должен быть на работе. И еще — если рыбы не будет в должном количестве, сочту это баловством, недостойным серьезных людей.

Мы вышли в пять утра, прихватив с собой двух настырных охотников, мы стали на банке недалеко от землечерпалки, на глубине семи-восьми метров. Улов превзошел даже мои ожидания. За два часа мы наловили ведро великолепных бобырей, и второе ведро — никто не верит — кнутов невиданных размеров: восемь штук поместилось в ведре. После этого мы с Юрой выходили несколько раз после работы, но — вечерело, с нами был Славик, это было не то.

В отсутствие Шевлякова командовал Тутман, это ничего не меняло, но дышалось легче.

На восьмое утро прибежал матрос с заставы и объявил, что в Одессе холера. Шевляков с Тутманом бросились в «Шельфе» на заставу, прихватив Славика, все перестали работать и загалдели. У меня забилось сердце — любым способом я должен остаться.

Вернувшийся Шевляков собрал народ.

— Товарищи, в Одессе холера, рецидив семидесятого года. Нам предстоит срочная эвакуация. Объявлен карантин, вероятно, он продлится сорок дней, — мы не продержимся, — продуктов, сами понимаете, не хватит. Но если вы изъявите единодушное желание, мы останемся и будем, — он усмехнулся, — просить Карла снабжать нас рыбой.

Киевляне злобно покосились на меня.

— Желающих нет? — Шевляков посмотрел на часы. — Сейчас десять. В два часа уйдет последняя баржа. Земснаряд уйдет вечером. Вопросы есть? Тогда — собираться. Портящиеся продукты — зарыть. Консервы и крупы — оставить. Может, удастся пройти обсервацию — это шесть дней, — тогда вернемся. В любом случае продукты в порт не пропустят.

Славик аккуратно собирал сумку. Я сидел на пороге и курил. Люди суетились на берегу, собирали палатки, звонко, как никогда, перекликались. Две тетки понесли закапывать рыбу и сливочное масло. Большой кусок, килограмма полтора. Подошел Юра.

— Я поеду земснарядом. Надо «Шельф» притаранить. Ты как?

Я обрадовался.

— Подумаю, наверное, с тобой.

— Тогда чего суетиться, — сказал Юра. — Скупаться, что ли, напоследок? — и медленно пошел к морю.

— Представляешь, — сказал появившийся Боря, — досада какая, — он поднял тяжелый полиэтиленовый кулек, — семнадцать антрекотов. Это наш Жак Ив Кусто жидился. Я ему — давай скорее схаваем, еще привезем, а он… Вот теперь зарывай, не на заставу же везти.

— Давай я отвезу на землечерпалку, команда съест.

— А ты что, не с нами? Чего это?

— Да народу и так много. И потом — Юре надо с «Шельфом» помочь.

— Без тебя разберутся.

— Да я еще обещал Степану портрет его нарисовать. Когда теперь.

— Ну, смотри. Завтра вечером у Мориса?

— Постараюсь.

— Ну на, держи, — он протянул мне пакет с мясом. — Не напивайся. Пойду, погоняю всю эту черемшину. — Он направился к палаткам поступью Радамеса.

Славик вышел из мазанки.

— Так вы не с нами?

— Тесно, Славик.

— Я понимаю, я бы тоже. Но отцу нельзя — он должен быть со всеми, а мне не позволит — вы же придете ночью.

— Ничего, Славик, скоро увидимся, твой отец приглашал меня в гости, — соврал я.

— Возьмите на память, — Славик протянул мне антологию, — это моя собственная.

— А ты…

— Возьмите, — Славик нахмурился.