Читаем без скачивания Волхитка - Николай Гайдук

Ощеривая зубы, нападающий попёр напропалую.

– Ха-х!.. – выдохнул он, делая страшный размах – лезвие мелькнуло огнистым полукругом.

Сделав шаг назад и увернувшись, Ванюша с оттяжкой треснул плеткой. Выбил нож и, усмехаясь, придавил ногою на земле.

– Гад! – бледнея, прошептал усатый. – Живи теперь и бойся: я тебя запомнил!

– Сила солому ломит. Запомни и это. Взмахнув пораненной рукой – плётка рассекла до крови, – цыган угрюмо сплюнул пыль с губы и отправился коня ловить в прибрежных зарослях. Брюки сзади у него порвались во время падения: красный кусок рубахи торчал петушиным хвостом.

Стреляный смотрел вослед цыгану и улыбался. А Купава стояла за берёзой – ни жива, ни мертва. Глаза, распахнутые ужасом, словно застекленели. Правда, ей приходилось видеть стычки и похлеще, пострашней – привыкла. А сейчас? Почему так сильно вдруг перепугалась за Ванюшу? (За него, не за цыгана). Своенравная, гордая – она даже себе признаться не могла, что парень ей понравился.

Конский топот затих за деревьями.

Отряхивая руки, Стреляный спросил:

– Это что за гроза налетала?

– Это мой отец. Булибаша. Барон по-вашему.

– Фи-и-фи! Натворил я делов! – присвистнул парень. – А что же сразу не предупредила?

– Когда? Он же подскочил, как бешеный! Ты уходи, Ванюша, он кликнет мужиков из табора… И я побежала. Прощай!

– Нет, не пущу! – он нахмурился, глядя на разорванную блузку персиянки. – Айда со мной в деревню.

– Да ты что? Найдут… Найдут и спалят. У нас народ отчаянный!

– Ничего, мы тоже не у тетеньки под юбкою росли!

Он взял Купаву за руку. Горячая сила его покоряла, смиряла. Не сопротивляясь, притихнув, персиянка шагала рядышком.

В спины уходящих припекало солнце. Над рекою расплавленным стеклом дрожало марево. Горный орёл кружил над поймой в чистом небе, солнце прихватывал крылом на вираже – тень бросилась в воду, в березняки. Было тихо, и где-то гранит, прокалённый как в бане на каменке, иногда пощёлкивал, растрескиваясь. Вялая зелень берёзы пахла ошпаренным веником.

Вечер выдался необычайно ласковый.

Июнь в лугах дышал настоем меда.

В такую пору да вдвоем ночевать в стогу под звёздами – великое счастье.

Цыгане, в поисках весёлой перекати-доли, не случайно оказались в этой местности. У пещеры за Ревущими Быками, рассказывают, медведь-сидун был сторожем какого-то клада, оставленного цыганским бароном. Время от времени цыгане меняли сторожа, а заодно отсыпали немного добра из кубышки – песнями да плясками сыт не будешь.

В прошлом году зимой Ванюша Стреляный заплутал в тайге и натолкнулся на сидящего медведя у скалы. (Пещеру не заметил). Он убил медведя жаканом в ухо и шкуру домой приволок – деду Ивану под ноги, измученные давней «острой лихорадкой» – так раньше называли ревматизм. В медвежьей пасти были обнаружены два здоровых золотых клыка – век не источатся. Дед посоветовал спрятать: жизнь у внука только начинается и неизвестно, что там, впереди; прижмёт, не дай бог, свои зубы положишь на полку – доставай тогда эти.

Булибаша, отец Купавы, которого тут называли цыганским бароном – расспросил у деревенских жителей и узнал: медведя-сидуна угробил тот сильный парень, с которым он схлестнулся в полдень на поляне.

И вот тогда-то началась заваруха.

Поздним вечером приехали в деревню верховые цыгане, человек, наверно, шесть. Колготились по улицам, светили под окошками и во дворах смоляными факелами.

Гроза копилась в поднебесье. Тучи наслаивались над крышами. Отсыревающая мгла попахивала бельём, пропаренным в чистом щёлоке: земляной тёплый дух бродил, мешаясь со свежим ветром.

На бревнах под черемухой сидели запозднившиеся парочки.

Спрыгивая с лошадей, цыгане бесцеремонно освещали незнакомцев, объясняли на ломаном русском, что ищут парня, умеющего «коня руками кидать на землю». Таких парней немного насчитаешь, они широко известны по округе.

Цыганам показали на избу Ивана Капитоновича Стреляного.

Незваные гости торкнулись в ворота: залязгали железные запоры. Вышел столетний хозяин в белой шляпе (которую когда-то он катал на рысаках в порту).

– А в чём дело? – спросил хозяин.

– Где твой выродок? Он дочку у меня украл! – объявил усатый злой цыган в красной рубахе и в черной жилетке.

Нахально отодвинули Ивана Капитоныча с дороги и учинили в доме обыск: на печь заглядывали, в погреб, под кровать.

– Булибаша! Смотри! – заметил кто-то. – Шкура сторожа под койкою пылится!

– А золотые зубы где? – грозно спросил Булибаша, проверяя пасть медведя. – Выдрали, конечно? Да? Ничего, поймаем – мы ему тоже выдерем… И зубы и ещё кой-чего!

Столетний дед – седой, но удивительно прямой – сидел на топчане. Серебристую серьгу в ухе подергивал – привычка. Покашливая спросонья, ворчал:

– Нерусь неумытая! Ванюшку ищите? Хе-хе, будет он скрываться. У нас в роду широкая душа: от плеча до плеча – как от Юга до Севера! Бояться не умеем…

– Заткнись! А то я душу твою выпущу вместе с кишками! – пригрозил усатый Булибаша.

– Больно молод – затыкать! – Иван Капитоныч смело посмотрел ему в глаза. – Ты ещё даже пеленки не пачкал, когда я ходил на бригантинах. А там таких, как ты, за борт, акулам. Или – с петлёй на бом-брам-рею…

Булибаша придвинулся, горяча сопя. Левой рукою – правая была перевязана – выхватил пистолет из-под жилетки и встряхнул перед лицом хозяина.

– Ещё слово тявкнешь и…

– Я Стреляный. Меня пужать не надо.

Барон пригнулся. Холодный ствол подставил к седой бороде.

– Ты! Бл… сейчас проглотишь пулю и заткнёшься навсегда! – Булибаша схватился грязною рукою за белую шляпу хозяина, сдернул с головы и отшвырнул – к порогу улетела.

Иван Капитоныч многое мог бы стерпеть, только не оскорбление «белой принцессы». Вставая с топчана, бледнея, он подошёл к порогу, осторожно отряхнул запачканное поле шляпы – и неожиданно за двери вышмыгнул.

– Напугали дедушку! До ветру побежал! – хохотнули в горнице.

Давая глазу пообвыкнуть в темноте, Иван Капитоныч задержался на крыльце. Редкие капли уже сыпались во двор, звучно поклевывали жестяное днище старого корыта за избой. На порывистом ветру шумела старая дворовая лиственница.

Иван Капитоныч проворно зашёл в сарай, в потемках наступил на грабли и получил деревянным черенком по лбу – аж в глазах заискрило. Рассердился, думая: «Дедушка до ветру побежал? Вы у меня сбегаете, черти неумытые!»

Опустившись на колени, он отодвинул секретную доску и вынул самозарядное бельгийское ружье системы Браунинга (и четырёхлинейная берданка там лежала, но с поврежденным спусковым крючком). Развернув промасленную тряпку и наполняясь лихорадочным восторгом, Иван Капитоныч прямо из двери сарая долбанул навскидку – в окно избы…

Зазвенели стекла, осыпаясь на завалинку. Эхо выстелилось по-над рекой. И на мгновение в деревне стало тихо – будто все живое порешили одною пулей.

Непрошеные гости лбом открыли дверь в избе. Залопотали по-своему, бестолково забегали: лошадей, оторвавшихся от привязи, ловили за оградой, стрелка искали то в уборной, то в сарае… Потом вслепую – наугад и на случайный шорох – воткнули выстрел в темноту… и второй, и третий…

Над головами гром загрохотал – подмял ружейный грохот…

И вдруг на огороде в тальниках плеснулся длинный огонь из дедовской винтовки: пуля ветку срезала с лиственницы над избой.

– Всех порешу! На бор-брам-рею вздёрну! – закричал старый моряк в минутной тишине. – Не подходи, собаки! Бомбу кину! Вы на кого пошли войною? На меня? А хрен не слаще редьки, нет? Рожа Ветров и тот меня боялся! А вы? Неумытые рожи… – И опять раздался выстрел дедовской винтовки.

Вскочив на коня, усатый Булибаша свечою вздыбил вороного посреди картофельной ботвы и махнул перевязанной рукою:

– Романэ! Поехали! Его здесь нет! А у этих кержаков не только бомба – пушка, может быть, стоит в сарае!

Тёмное дело – любовь, хотя и нету, кажется, светлее, чем это чувство. Как уж так он постарался, Ванюша Стреляный, а только получилось у него. Смог он своё сердце распахнуть перед Купавой: слово сильное, волшебное сыскал – полюбила его персиянка. И в тот же летний вечер, как познакомились, свадьба у них состоялась на вольный весёлый манер; про такие свадьбы говорят, шутя, – венчались кругом ели, а черти песню пели.

Надоело персиянке пыль дорожную месить в поисках счастливой перекати-доли, отцовские побои терпеть надоело. И осталась она за надёжной спиною Ванюши. Исполнилось то, о чём Купава иногда любила петь возле костра: «Тонкими ветвями я б к нему прижалась и с его листвою день и ночь шепталась…» Купава знала много разных песен – персидских, молдавских, венгерских. Но вот эта, русская – про тонкую рябину – запала в душу почему-то сильнее других.

Девочка у них появилась – Олеся, эдакий крохотный «персик» – так блаженствующий папа называл дочь персиянки. Неожиданно сильные, нежные чувства проснулись в груди у папаши; когда он свою кроху брал на руки – беззащитный тёплый, ароматный «персик» – сердце обмирало; Ванюша задыхался от волнения и недоумевал: неужели из этой куколки вырастет большая краля, похожая на маму?