Читаем без скачивания Клоцвог - Маргарита Хемлин

Чтобы очнуться, я позвонила в реставрационные мастерские. Юры не было на месте.

Я прождала его звонка до вечера. Потом всю ночь. Потом, утром, часов в восемь, позвонила ему домой. У меня был номер на самый крайний случай.

Трубку взял его сын. Голос напряженный.

Прошу Юрия Васильевича.

— Кто говорит?

— Его знакомая Майя. Майя Абрамовна.

— Ах, Майя Абрамовна! Знаете что, Майя Абрамовна? Пожалуйста, сюда не звоните. Родители уехали в отпуск в Палангу, в Дом творчества.

— Какой может быть Дом творчества, если еще вчера никто никуда не собирался?

— Вчера не собирался, а сегодня собрался. Вы русский язык понимаете?

И — гудки.

Да. Значит, я своим уходом из родного дома обозначила не новую свою жизнь, а что-то другое. Совсем другое.

Дня три-четыре пролежала без еды и воды.

Посмотрела на себя в зеркало. Лицо сильно похудело, но стало даже красивее. Обозначились скулы, как у Софии Лорен. У меня нос крупноватый, и в целом я на эту актрису немного походила. С худобой — особенно.

Звоню Марику:

— Как дела дома?

— Хорошо дела.

— Как Элла?

— Хорошо Элла.

На том и закончили беседу.

Всего четыре дня прошло. Потому и хорошо.

Я обзвонила несколько своих старых клиентов: есть ли работа? Оказалось, есть. Одна женщина привезла докторскую диссертацию — что-то такое про бесштанговые насосы.

Я запомнила, потому что тогда было ощущение, что из меня воздух насосом выкачивают и выкачивают, выкачивают и выкачивают. А другого ничего не вкачивается на освободившееся место.

Да.

Поставила себе зарок: пока не напечатаю — на свет не выйду. Кроме как за пищей первой необходимости.

Барабанила по клавишам от всего сердца. От всей женской души.

В конце концов, я сделала для Эллочки главное — у нее теперь есть отличный преподаватель, есть твердая надежда на поступление в художественную школу и далее — в вуз или среднее специальное учебное заведение.

Пусть она пока не может оценить. Мне ее оценка не требуется.

Миша не оценил, и она не сможет. Такова судьба матери.

И вот барабаню я и барабаню: то наподобие азбуки Морзе, то как-то еще фигурно. И в моей голове растет мысль: «Не может быть, чтобы столько времени ничего не приходило из Остра. Что-то не так. И Миша про Остер не спрашивает. Шлет записочки с обратным адресом „Мурманск, до востребования“.»

И тут я понимаю закономерность.

Ключи от почтового ящика у меня и у Эллы. Я ей специально дала, чтобы у нее была обязанность по семье. Так как мне на почту стало с определенного момента плевать, я к ящику не приближалась. Элла выхватывала газеты и прочее рано утром, это у нее было вроде спортивных занятий на скорость. Так по лестнице громыхает ножищами своими, что весь подъезд перебудит. И Мишины письма мне отдавала всегда распечатанными.

Говорила:

— Не утерпела, разорвала аккуратненько. У Миши жизнь прекрасная. Плавает и плавает. А мне в школу плестись каждое утро.

Тут я бросаю печатание на полуслове, нарушаю свой священный зарок и — на Якиманку.

Элла еще в школе, на продленном дне. В квартире пусто. Только слышно, как часы тикают в комнате Марика. Вразнобой. Каждые по-своему. Постояла, послушала — не послушала, а немного собралась с мыслями и поехала к Элле в школу.

Она как раз выходила. Зима, а она без шапочки, шарф через плечо перекинут.

Мальчик, наверное, старшеклассник, несет ее портфель. Она на него смотрит влюбленными глазами. Он на нее — свысока. Но по-доброму.

Да. Первая любовь.

Вот, всех любят. И красивых, и всяких на первый взгляд. Но, между прочим, разница в возрасте опасная.

Говорю вежливо:

— Эллочка, здравствуй. Я за тобой.

Элла удивилась:

— Что случилось? Мы в кино собрались с Женей. Правда, Женя?

Мальчик смутился.

Я говорю:

— Ничего, в другой раз сходите.

И решительно забираю у Жени Эллин портфель. Он посмотрел-посмотрел, пробормотал извинения и побежал себе.

Элла приготовилась кричать, как она умела.

Но я пресекла:

— Если ты сейчас заорешь, я при всех ударю тебя по морде. Не ломай комедию. Пойдем.

Что-что, а чутье у Эллы всегда было прямо звериное. Она заранее чувствовала, когда ей придется расплачиваться за какое-нибудь содеянное злодейство.

Мы зашли за угол школы. Я развернула ее за плечи лицом к себе и, не выпуская из рук, задала один вопрос:

— Где письма из Остра?

Элла тут же ответила:

— Я их выбрасывала.

— Читала?

— Читала. Чита-а-а-ла.

Элла захныкала. Но слез я не заметила. Только слюни.

— Пошли домой. Быстро.

Ехали молча.

Дома, как были, в пальто, уселись на диван.

— Рассказывай.

Элла рассказала.

В первый раз она распечатала конверт из Остра, так как он был подписан очень смешно: Блюма и Фимочка.

В конверте находилась фотография. По описанию Эллы — несомненно Блюма и Фима. На обороте — дарственная надпись: «Дорогим Файманам Майечке, Марику и Эллочке от Суркисов Блюмы и Фимочки». В приложенном письме ничего особенного: просили денег, так как надо чинить крышу.

Отмечаю внутренним чувством, что Мишеньку в список Файманов не включили. И тут уколола меня Блюмочка.

Элла письмо прочитала, а фотографию отнесла в школу посмеяться с подружками. А потом это у нее стало игрой. Придет письмо из Остра — она его читает и выбрасывает. Читает и выбрасывает.

— Почему ты выбрасывала? Ну, прочитала. Черт с тобой. Но отдай кому надо!

— Там просили денег. Сначала на крышу. Потом на больницу с лекарствами. И так смешно написано, я всегда в школу носила, и все смеялись.

— И ты смеялась?

— Я первая. Если первой смеяться, то уже не считается, что тебя касается.

— Элла, ты поступала, как враг. Мало того, что читала чужие письма, ты над ними смеялась. А там вопрос про здоровье. Ты отдаешь себе отчет, что здоровье — самое дорогое, что у человека есть в мире? Когда было последнее?

— Давно не было. Они и так три раза в год приходили. Когда Миша из армии в Мурманск поехал — было письмо. Писали, что рады за Мишин жизненный путь. И больше не было. Честное слово.

Я вынесла приговор:

— Элла, у тебя нет ни чести, ни совести. Я твоя мать, и мне стыдно за такую дочь. Ну хоть Мишины письма ты все мне отдавала?

— Мишкины — все. А что там кому показывать?

— Элла. У меня еще вопрос. Какие у тебя отношения с мальчиком Женей?

— Отношения? Он за мной бегает. И еще много кто за мной бегает. А ты как думала, только за тобой? — Элла самодовольно хихикнула. — Можно я пальто сниму, а то жарко?

Элла медленно расстегнула пуговицы пальто на ватине, размотала шарф. Подернула плечами отвратительно, как баба, и пальто свалилось мешком на пол. Она подобрала его и поволокла в коридор, к вешалке.

Блюма. Копия Блюма.

Тут я окончательно пришла в себя.

Вот как они все мои дорогие вернулись. И Блюма, и Фимочка, и Мишенька. И Эллочка с ними в компании замешана. И Марик тут же притулился. Не знаю, кто с какой стороны. Но все кучей.

Надо ехать в Остер и закрывать вопрос.

А что закрывать?

Дом в Остре стоял заколоченный. Не я его заколотила, гвоздями забила и окна ставнями закрыла. Чужие люди сделали для моего блага.

И вот как.

Соседи рассказали, что Блюма жаловалась: пишет и пишет мне в Москву с деликатными просьбами, а я молчу и молчу. А у нее гордость, и свет не без добрых людей тем более. А у нее сахарный диабет на фоне нервов и прочего. А дом требует своего. А Фима своего. А сил нет.

Ждала Мишеньку: сначала чтобы в отпуск приехал, потом из армии. Писала ему с откровенными претензиями в мою сторону. Миша как только демобилизовался, стал присылать регулярные переводы, причем на большие суммы. Блюма хвасталась, что Миша хорошо зарабатывает на каком-то корабле.

Потом Блюма умерла в огороде над картошкой. Копала и умерла.

Еще раньше соседям сказала, что если что, слать телеграмму Мише — «Мурманск, до востребования». Мой адрес не дала.

Мише телеграмму послали, а что толку. Миша в море.

Похоронили. Сосед извинялся, что без еврейского попа и что в яму спускали на рушниках, как у украинцев принято. И калины на гроб насыпали, как раз ягоды одна к одной. Я похвалила. Он сказал, что не для моей благодарности, а заради Гили.

Миша телеграмму хоть с опозданием, но получил.

Приехал, забрал Фиму.

Куда забрал? Куда он его пропишет? Сам без кола без двора. Не знаю. Никто не знает.

Соседи дом прибрали, заколотили.

А тут я сама и объявилась. Как чувствовала.

Да. Родное сердце вещует.

Сижу в доме. А жажда деятельности меня не отпускает. Я же ехала делать дело.

Выгребла во двор старье-шматье. Табуретки, тумбочки-столы ломала голыми руками. Что смогла — свалила горой.