Читаем без скачивания Тайная канцелярия при Петре Великом - Михаил Семеновский

Маршал Аллар с громадным жезлом открывал третье отделение шествия: его составляли траурные. То были: император, ведомый Апраксиным и Меншиковым, герцогиня Мекленбургская Катерина Ивановна в глубочайшем трауре, с совершенно закрытым лицом; ее вели под руки обер-полицмейстер и Андрей Иванович Ушаков, шлейф несли четыре прапорщика гвардии; в таком же трауре шла Прасковья Ивановна, поддерживаемая контр-адмиралом Сенявиным и генерал-адъютантом Нарышкиным, шлейф несли унтер-офицеры. Императрица также была в трауре, с закрытым лицом, равно как и остальные дамы ее свиты. До полутораста унтер-офицеров и солдат с зажженными факелами вытягивались по сторонам; воинская же команда замыкала шествие.

Оно подвигалось крайне медленно. Царевна Прасковья, за ней императрица, герцогиня и все дамы сели в кареты; мужчины шли пешком, скользили, выступали, кок гуси по льду, и страшно мерзли. Более двух часов двигалась процессия. Ее встретили у ворот обители все монахи и духовенство; полковники торжественно внесли гроб в церковь. Здесь молодой священник почти целый час говорил проповедь; это, вероятно, был панегирик умершей царице и, во всяком случае, нельзя не пожалеть, что интересное для биографии царицы Прасковьи слово не сохранилось для потомства. По обыкновенном служении архиепископ Новгородский, а за ним и все духовенство облобызали руку покойной; к ней же подвели царевен, они громко рыдали; государыня поцеловала невестушку в губы; затем начались прощания всех предстоявших; за целованием государя положили на лицо покойной портрет ее супруга, зашитый в белую объярь, заколотили гроб и опустили его в могилу пред алтарем, в Благовещенской церкви.[44]

В доме покойной совершены были по обычаю поминки; государь просидел за столом до 11 часов ночи. Дня два спустя была страшная попойка у герцога Голштинского; на дворе императорского дома начались пытки, несколько знатных персон рассажены были под стражею за какие-то «государственные противности»; их ежедневно водили в цепях в присутствие Сената… все, одним словом, пошло обычной колеей.

«Свет-Катюшка», как и надо было ожидать по ее характеру, скоро очень развеселилась; она уверяла, что причина ее веселости заключается в добрых вестях о благоверном супруге: дела его будто бы поправлялись, в Данциге с ним вели переговоры уполномоченные австрийского императора и английского двора; Петр также отправил туда курьера.

Братец покойной, Василий Федорович Салтыков, хлопотал о раздаче монастырям и нищей братии, на помин о душе Прасковьи, милостыни, а государь приказал все дела царицы привести в надлежащий порядок, представить смету долгов, удовлетворить кредиторов, положить штаты царевнам, позаботиться об оставшихся больных, увечных и престарелых ее служителях.

Долгов у старушки оказалось немало. Прасковья до такой степени не умела заправлять своими достатками, что, постоянно нуждаясь в деньгах, закладывала даже вещи; император приказал Федору Воейкову позаботиться о выкупе этих закладов. Выкуп продолжался еще и в 1724 году; так, от 3 апреля сего года мы находим указ государя Дмитриеву-Мамонову о заплате денег строителю Бурнашеву за заложенные у него царицей каменья и жемчуг.

На погребение царицы употреблено было 624 свечи, всего сожжено воску 6 пудов 11 фунтов, по разным ценам на 73 руб. Берг-коллегия потребовала этих денег от наследниц Прасковьи; но управитель их отвечал, «что денежной казны в присылке из вотчин их высочеств не имеется, а понеже те восковые заводы заведены из кабинета его величества, и чтоб тех денег на комнате их высочеств не спрашивать, ибо те свечи употреблены на погребение ее величества государыни царицы».

Государь повелел поставить свечи на кабинетский счет. В Кабинет его поступило, по случаю распорядка дел Прасковьи, много челобитень разных лиц об удовлетворении их следуемыми им деньгами, получки которых они никак не могли добиться от царицы. В числе челобитчиков был и воспитатель дочерей Прасковьи Стефан Рамбурх. «В прошлом 1703 году, – писал между прочим француз, – зачал я по указу со всякою прилежностью танц учить их высочествам государыням царевнам, племянницам в. и. величества, которым служил до 1708 году и того пять лет. А за оные мои труды обещано мне жалованья по 300 рублев на год, к чему представляю во свидетели господ Гуйзена и Остермана, которые тогда их высочествам и немецкой язык учили. Однако ж принужден после десятилетних моих докук в Москве, дом мой оставить. И приехав в Петербург, непрестанно просил о выдаче моих денег ее величество блаженной памяти государыню царицу, которая изволила ото дня до дня отлагать. А после смерти ее величества бил я челом ее высочеству, государыне царевне герцогине Мекленбургской, которая не изволила ж мне никакое удовольствование учинить…»

Вследствие чего Рамбурх просил государя выдать заслуженные им 1500 рублей, чтоб верные труды вотще не остались, и ему, Рамбурху, «при глубокой его старости, с великою фамилиею возможно было пропитаться, непрестанно Бога моля о здравии государя и всего августейшего дома».

Государь внял мольбам. Француз получил следуемые деньги, кроме того, годовой оклад и, обрадованный милостями, не замедлил ударить новой челобитной. Как истый француз, он жаждал – чина! С упреком ставил он на вид то обстоятельство, что «францужанин не возмог от царевен никакой уплаты трудам своим получить», а, между тем, ему принадлежит честь «обучения их высочества зачалу или основанию французского языка». Учитель просил какого-нибудь чина, который, по его уверению, нужен был для упрочения и вящего обучения двух его сыновей во Франции «таким наукам и художествам, какие его величество повелит, чтобы с своим возвращением в Россию возмогли бы достойно явиться в службу и с пользою могли бы быть употреблены».

Неизвестно, получил ли желаемый чин докучливый француз, но, во всяком случае, справедливый упрек его Катерине Ивановне теряет силу, когда знаешь расстроенное положение ее финансов. Она сменила казначея Тихменева, старинного врага Деревнина, но дела от этого не улучшились. Секретарь Арцыбашев, которому государь вместе с другими поручил рассмотреть приходо-расходные сметы комнаты их величеств, никак не мог добиться толку, куда делась та или другая сумма, выданная покойной царице из Кабинета и не введенная в расход.

Оклад царевен Катерины и Прасковьи в 1723-1724 годах был следующий: в год на две комнаты отпускалось 9000 руб; на четыре комнаты, за конские кормы, за дрова и за починку карет – 3203 руб. 84 к.; чиновным, боярыням, казначеям, постельницам, девицам, истопникам, сторожам, крестовым дьякам, портомоям и портомоянным сторожам – 953 руб. 60 к. Дворовым, конюшенным и верховым людям – 1740 руб. 73 1/2 к., итого на оба двора царевен в год шло – 14 898 руб. 17 1/2 коп.

В смете на 1725 год последовали некоторые перемены, но не к увеличению, а, напротив, к уменьшению оклада; на две комнаты царевен отпущено было на год на конские кормы, на дрова и починку карет – 1601 руб. 92 коп.; чиновным служительницам и крестовым дьякам – 476 руб. 80 коп., дворовым и конюшенного чина людям – 870 руб. 36 1/2 коп.; да на рожь и овес – 3380 руб.; итого 6329 руб 8 1/2 коп.

Единственный и любимый брат царицы Василий Салтыков не присутствовал на похоронах сестры и, получив известие об ее кончине, сильно опечалился. Обе племянницы написали ему в один и тот же день – 19 ноября 1723 года – утешительные и буквально одинаковые письма:

«Василий Федорович! Уведомились мы, что вы от болезни своей нетокмо (не) выздоровели, но и еще болезнь вам прибавилась; а к тому ж зело печалитесь о кончине государыни нашей матушки. Правда, что ее печаль зело чувственна нам всем: однако ж тому уже помочь невозможно, только что здоровье свое можете повредить. К тому ж, как мы слышим, что вы намерены ехать сюда к нам, и то свое намерение, конечно, извольте отложить и сюда не ездите, ибо мы надеемся, что сами в Москве будем. Пожалуй для Бога не печальтеся, хотя для нас. Царевна Прасковья».

Катерина Ивановна в своем письме несколько изменила только последнюю фразу: «Пожалуй, дорогой мой, не печалься. Ц. Екатерина».

Сама же герцогиня, хотя писала, что «сия печаль зело чувственна нам всем», но, по свидетельству ее любимца камергера Берхгольца, скоро утешилась.

Все хлопоты по разделу имущества и имений царицы Прасковьи пали на одну младшую дочь ее, Прасковью Ивановну. Царевна, как и все русские того времени, не представляла себе (и не без основания), что возможно хлопотать о каком-либо деле, не раздавая направо и налево взяток, начиная с высших лиц и кончая последним подьячим. Она прежде всего стала давать взятки приближенным императрицы, как это оказалось впоследствии из ее собственных показаний в процессе Виллима Монса. Сестру его, Матрену Ивановну Балк, она жаловала полотном и запасами; Виллима Монса, кроме посылки съестных припасов, наградила псковскими деревнями «для того, – объясняла царевна, – што все в нем искали штобы (был) добр». Награждала она и Столетова, секретаря Монса, за то, «чтоб он приводил Монса, а тот государыню императрицу, чтоб та ее содержать в милости своей изволила и домашнее бы им (царевнам) определение учинила». Просила также Прасковья Ивановна о себе и сестре князя Меншикова и его жену, писала почтительные родственные письма во дворец и т. п.