Читаем без скачивания Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции - Жорж Ленотр

Итак, у нее были обыкновенные черты лица, но все же она была прекрасна. Вот что мы находим во всех описаниях — говорю о тех из них, к которым стоит отнестись серьезно, то есть оставленных нам современниками Шарлотты. Кроме того, существует ее маленький портрет, написанный во время процесса, и на нем мы видим ее именно такой, какой описывает ее госпожа Вертело. История его известна: во время заседания Революционного трибунала, судившего Шарлотту Корде, обвиняемая заметила, что один из офицеров национальной гвардии, дежуривших в судилище, пытается набросать карандашом ее портрет. Она повернулась к нему, чтобы облегчить его задачу; затем, после приговора, она добилась, чтобы художнику разрешили часовое свидание с ней, он смог закончить свой эскиз. Факт этот, как и все факты, рассказывали, отрицали, раздували, приукрашивали и отвергали. Он действительно был, и я прошу разрешения подтвердить это личным воспоминанием.

В «Историческом этюде» г-на де Монтейремара меня живо заинтересовало следующее место: «Именно в суде Гойер и нарисовал Шарлотту Корде. И во время самого процесса, а не в тюрьме, молодая обвиняемая, пользуясь перерывом заседания, отрезала локон своих волос и дала его художнику, который был более взволнован и растроган, чем она сама. При этом она сказала ему: «Я не знаю, милостивый государь, как мне отблагодарить вас за горячее участие, с которым вы, кажется, относитесь ко мне, и за портрет, который вы потрудились нарисовать. Я могу вам предложить лишь это; соблаговолите взять их и сохранить на память».

Эти драгоценные и важные подробности, разрушающие басню, рассказываемую всеми без исключения историками Шарлотты Корде, не могут внушать ни малейшего сомнения. Их подтверждает почтенный и ученый аббат Диноме, бывший раньше священником в Роморантене (департамент Луара-и-Шер), а теперь удалившийся в Орлеан, где он живет на улице Мадлен, 59. В 1824 году он был викарием в соборе в Блуа и сделался там другом Гойера, который переехал в этот город, где и умер в 1829 году. Из уст последнего аббат Диноме и услышал эти подробности. Гойер раз сто с умилением и удовольствием пересказывал их ему, и они позволяют нам восстановить факты во всей их истине и точности. Басня о посещении живописцем тюрьмы после приговора, сочиненная газетами того времени и повторенная затем всеми авторами, писавшими об этой части истории революции, должна, таким образом, быть отвергнута как чистый вымысел и историческая неточность.

Итак, лишь гораздо позже, при помощи своих воспоминаний (из тех, которые никогда не забываются) и наброска, сделанного во время заседания Революционного трибунала, Гойер написал тот портрет Шарлотты Корде, который мы видим теперь в музее Версаля. Он был куплен в 1839 году, через десять лет после смерти художника, за 600 франков дирекцией музеев у наследников Гойера. На этом портрете, безусловно, более других похожем на оригинал, Гойер изобразил Шарлотту блондинкой с голубыми глазами и очень белой кожей. В руках она держит нож, орудие мести, а на голове у нее тот чепчик, в котором она предстала перед трибуналом и который был на ней и тогда, когда она всходила на эшафот. На лице ее, чрезвычайно кротком, лежит печать серьезности. Конечно, в ее чертах нет особого героизма, но она кажется как будто озабоченной предстоящим ей печальным испытанием».

Все историки Шарлотты Корде сходятся во мнении относительно красоты молодой девушки, цвета ее проницательных голубых глаз, безукоризненных линий ее носа и рта, правильности ее кротких и все же строгих черт, грации ее движений, но расходятся в определении ее роста: одни говорят, что она была маленькая, другие — что большая. Если верить Гойеру, по словам его друга-аббата, то Шарлотта Корде «была высокой, скорее сильного, чем нежного сложения».

«Что же касается цвета ее волос, то здесь не может быть никаких сомнений: она была белокурой. Аббат Диноме получил из рук Гойера и в течение нескольких лет владел прядкой того драгоценного локона, который молодая девушка дала незнакомому ей художнику во время суда над ней. Диноме утверждает, что эти волосы, подлинность которых несомненна, были настоящего прелестного белокурого цвета, то есть ни рыжие, ни пепельные. К несчастью, он лишился этого сокровища по непростительному невежеству своего слуги».

Как я говорил уже, эти строки поразили меня: мне казалось, что из них с неопровержимой ясностью вытекает следующий факт: живописец Гойер дал своему другу аббату Диноме часть локона Шарлотты, и тот потерял его. Но другая часть, та, что осталась у Гойера, — что сталось с ней? Такие реликвии передаются как сокровище; наследникам художника, конечно, известно в какой коллекции, в чьих руках находится она теперь. И вот я отправился странствовать по свету, разыскивая эту прядь волос…

Указания, данные г-ном де Монтейремаром об аббате Диноме, заставили меня сначала сосредоточить свои поиски на Блуа и его окрестностях. Я усердно разыскивал потомков Гойера на берегах Луары и открыл их в Арсисюр-Об, куда меня привлекли воспоминания о Дантоне. Там я имел честь познакомиться с госпожой Гойер, невесткой портретиста Шарлотты Корде. Она[230] может считаться почти свидетельницей факта, рассказ о котором она слышала, по крайней мере, тысячу раз. Она была так любезна, что написала для меня записки, которые могут быть сочтены за чистую правду относительно свидания Шарлотты с художником. К тому же в них обрисован образ живописца — единственного, быть может, среди своих современников, кто старался быть точным и до мелочей подробным повествователем эпохи революции[231]. Вот почему я позволю себе привести здесь несколько отрывков из этих интересных воспоминаний.

«Мой свекор, — пишет мне госпожа Гойер, — был, как это видно из его фамилии, немецкого происхождения. Он происходил из знатной фамилии Аугсбурга, изгнанной из этого города в XVII веке, так как она была католического вероисповедания и отказалась перейти в протестантизм. Имущество их было конфисковано, и вся семья с многочисленными детьми нашла себе пристанище в Мангейме, где в 1750 году и родился мой свекор. При крещении его назвали Жан-Жаком.

Эта семья, хотя и находившаяся в изгнании, сохранила прекрасные связи; благодаря им мой свекор воспитывался вместе с сыном курфюрста и мог развить свой художественный талант, из которого он и сделал свою профессию, когда приехал в Париж, после того как он был некоторое время секретарем кардинала де Рогана, помощника епископа Страсбургского. Я не знаю, когда мой свекор перестал писать картины и ничего не знаю о той из них, где он изобразил смерть Марата[232], но знаю, что долгое время он пользовался своим талантом, служившим ему источником средств к жизни, так как он потерял после какого-то процесса остаток своего состояния. Я не знаю, что сталось с картиной, изображающей смерть Марата; может быть, она находится в одном из наших музеев, так как после смерти моего свекра дети его по просьбе правительства продали несколько картин, относящихся к революции, в том числе и портрет Шарлотты Корде.

Муж мой много раз рассказывал мне подробности относительно портрета Шарлотты Корде, которые он слышал от своего отца. Во время процесса Шарлотты мой свекор поместился со своими принадлежностями художника в зале заседания трибунала, где он набросал портрет подсудимой. Она, заметив это, старалась повернуться к нему лицом, чтобы он мог лучше рассмотреть ее. Она сама после приговора просила разрешения, чтобы художник мог прийти к ней в тюрьму. Разрешение это было дано без особых хлопот, так как свекор мой был хорошо известен правительству, потому что он состоял капитаном национальной гвардии секции Французского театра.

В течение нескольких часов, прошедших между приговором и казнью, Шарлотта Корде была совершенно спокойной и покорной. «Милостивый государь, — сказала она моему свекру, когда он вошел к ней в тюрьму, — мне остается жить всего несколько минут; я видела, что вы хотите написать мой портрет, я просила и добилась для вас разрешения окончить его до моей смерти». «Я готова!» — прибавила она, садясь. Позируя, она совершенно спокойно разговаривала о совершенном ею убийстве. Она была далека от раскаяния — напротив, радовалась, думая, что это послужит ко благу Франции, которую она, по ее словам, избавила от чудовища.

Затем, рассматривая портрет, она дала несколько указаний, что надо прибавить или уничтожить в нем. Мой свекор находился в тюрьме около двух часов, когда раздался стук в дверь. «Войдите», — сказала Шарлота. Дверь открылась, и показался палач, держащий в руках ножницы и красную рубашку. Лишь на мгновение ужас овладел Шарлоттой. «Как, уже?» — спросила она, бледнея. Но, тотчас же овладев собою, взяла ножницы из рук палача, отрезала длинную прядь своих волос и, обращаясь к свекру, сказала: «Милостивый государь, благодарю вас за то, что вы сделали для меня. В виде благодарности я могу вам предложить лишь эту прядь волос[233]. Примите ее на память от умирающей и позвольте мне просить вас сделать копию этого портрета для моей семьи и отослать ее ей». (Эта копия была сделана в уменьшенном виде и послана ее семье.) Затем она отправилась на эшафот, и свекор сопровождал ее. Волосы, которыми он чрезвычайно дорожил, к несчастью, потерялись во время переезда из Блуа в Париж, после его смерти. Я никогда не слыхала, чтобы кому бы то ни было была дана прядь этих волос. Мой муж знал бы об этом, и так как он был искренно огорчен этой потерей, то он, конечно, попросил бы то лицо, у которого они находились, возвратить их ему. Волосы Шарлотты были пепельного цвета. Мой муж часто их видел и держал в руках».