Читаем без скачивания За две монетки - Антон Дубинин

Толя, Тома и Роман беззлобно смеялись. Марко, едва успевая за быстрой русской речью сквозь винный шум в голове, старался улыбаться до такой степени, что мышцы лица уже болели от напряжения. А вот Гильермо, впередиидущий Гильермо, легкий и стремительный красавец в светлых джинсах, похоже, чувствовал себя превосходно. С непринужденной галантностью он перехватил свою даму под руку, ласково придерживал ладонью ее пальцы. Незнакомый язык не мешал ему, проносясь мимо посторонним шумом; широченная улица, обрамленная дворцами, залитая солнцем со всех сторон, наконец-то начала его устраивать. Авеню д'Европа в Версале, в конце концов, примерно такой же ширины, ничего особенно мерзкого, даже красиво. Нужно было всего-то крымское игристое, чтобы это осознать, и хорошая компания, и — главное — победа, наша победа. Один против всех за Францию. Один за всех, все за одного. Бенуа Дюпон и тот не был настолько французом, насколько сегодня был таковым фра Гильермо-Бенедетто Пальма, миссионер из Италии… Какой миссионер? Веселый месье-журналист, итальянско-французский турист, любитель фехтования, молодежных компаний, хорошеньких девушек.

Ведь Гильермо не играл уже… дай Бог памяти… двадцать шесть лет, с ума сойти! Причем перестал он играть вынужденно и куда как раньше, чем было бы естественным для его бесконечно артистичной натуры, для его постоянно ищущего новых авантюр сердца. Монашеская жизнь плавно вписалась в череду авантюр, стала главной авантюрой его жизни, однако же сладостное чувство — побыть не собой, стать другим, оставить всякую печаль и тяжесть на том берегу игры, да еще и игры санкционированной, считай предписанной орденским начальством — это сладостное чувство впервые с двенадцати лет пробудило в нем подростка. Того, кто делает что-нибудь ради единственной цели — посмотреть, что получится. И подросток этот, пробужденный после долгого заточения, оказался добрым и веселым, всюду принятым и всеми любимым. Девушка Зинаида была до того славная и трогательная, что Гильермо сам не заметил, как подарил ей (вернее, ловко надел на каштановую головку) свою кепку, принятую в дар с таким детским восторгом, что галантный юный Дюпон серьезно размышлял, как бы ему быстренько переговорить с Марко — прилично ли будет снять с руки и подарить девушке, например, часы. Не покажется ли это русской студентке неприличным? Не получится ли, что он от нее чего-нибудь ждет?

Потому что ничего он не ждал. Просто наслаждался ролью, отчетливо расположенной где-то посреди, меж феей-крестной и собственно принцем.

— Потому что мы с детства были приучены — ну, бояться иностранцев, — хохоча, втолковывала Зина под фрагментарный перевод своей подруги, не успевавшей за их с Гильермо летящим шагом. — Представляете, месье? Меня мама пугала, что иностранцы угощают детей отравленной жвачкой, и у них от этого случается рак! Если бы мне кто сказал лет в восемь, что мы с вами будем вот так прогуливаться сегодня, я бы… — и она опять и опять смеялась, встряхивая волосами и лучась совершенным каштановым восторгом.

— У меня нет с собою жвачки, мадемуазель, — галантно отвечал юный Дюпон, чьи губы совершенно непроизвольно разъезжались от смеха.

Вечерний сад, вернее, огромный парк был захватывающе красив. Его не портила даже гипсовая девица с веслом наперевес, которая, впрочем, быстро осталась за спиной: во избежание лишнего внимания друзья отправлялись подальше от дорожек. Предзакатный золотой свет пронизывал листья, падая наискосок в легкой дымке, катившей с реки. Они миновали какие-то старинные усадебки невнятного назначения, но с белыми колоннами, что-то вроде наполеоновских итальянских вилл, и наконец устроились в неглубокой ложбинке под большими дубами и липами. Река поблескивала сквозь ветви где-то впереди, а толстый слой сухой листвы под ногами пружинил новой травой, на которую непременно хотелось тут же завалиться. Гильермо так давно не лежал на траве! Однако он пока еще был слишком трезв и ограничился тем, что прислонился спиной к стволу. Зинаида тут же устроилась рядом, поглядывая сверху вниз; пушистый хвостик волос она пропустила над ремешком кепки, притом быстрые руки ее уже плели венок из листьев: девушка явно задумала отдать дар за дар, облагодетельствовать простоволосого дарителя новым головным убором. Тома довольно грамотно, хотя и запинаясь, беседовала с Марко о музыке, в то время как Роман тихо выл от восторга, нацепив его наушники, и отбивался обеими руками от Андрюхи, желавшего немедля тоже послушать, чему он там радуется.

— Убери лапы! Это «Битлз», башка твоя дурья! Это же настоящие «Битлз»! Я же этот альбом — хоть на костях, хоть как — целый год ищу! Полжизни за альбом!

Толик деловито вынул и расставил бутылки. Столом служил небольшой плоский камень; хозяйственная Тома, периодически вставляя в занудный Марков панегирик Брандуарди засевшее у нее на языке словечко «really», нарезала скудную колбасу. Она же вытащила из собственной холщовой сумки семь разнокалиберных, но чистых стаканов. Один стакан был раскладной, раздвигавшийся, как гармошка: он очень понравился Марко, сразу начавшему с ним играть. Другой, впрочем, оказался фарфоровой чашечкой, которую девушка предназначала для себя самое. Также у нее нашелся и штопор («Томка, ты золото! Обо всем подумала!»), и окончательно добившая молодых людей пачка салфеток в целлофановой упаковке. При виде бутылок и салфеток Роман наконец очнулся, отдал наушники страждущему товарищу и произвел краткий смотр артиллерии. Которая состояла из двух пол-литровых бутылок водки, здоровенной «плодово-выгодной», столь напугавшей Гильермо, и еще одной -

— Ромыч, это что у тебя за портогаз? Неужели «три топора»? Вот спасибо, блин…

Ну мало ли как напитки в разных странах называются, Марко постарался сохранить на лице заинтересованно-радостное выражение, тем более что ответ обнадежил вопрошавшего:

— Еще чего, забирай выше, это «Агдам»! Петр Петрович для милых дам, собственной персоной. Ну и для коктейля. Ассистент, скальпель! То есть штопор, Толя, дай мне штопор, не томи. А теперь всем разойтись, от винта, не мешайте мне священнодействовать!

Гильермо был уже явственно недостаточно хмелен, чтобы без подозрения принять стакан из рук Романа. Но недостаточно трезв и слишком куртуазен, чтобы, едва понюхав дикую смесь, немедля выплеснуть ее в кусты, о чем говорил — да что там, просто-таки в голос вопил его здравый смысл.

Марко, щедро глотнув плодового вина с водкой, вытаращил глаза, будто в стакане был кипяток.

— Порт-ве-шок, — убедительно учил его Андрюха, наливая вторую порцию. — Или пор-тяга. Порт-вайн, по-ихнему, и этот еще не самый смертельный. Понимаешь? Гут! Пей смело. Не бойся. Нихт! Нихт бояться, вон и девчата пьют!

Второй стакан оказался и впрямь проще первого. Главное было не задерживать жуткий коктейль во рту, глотать сразу, не чувствуя вкуса. Запили газировкой, на этикетке которой Гильермо с изумлением узнал Пиноккио — но какого-то очень русского Пиноккио, в непривычной одежде, обросшего златыми славянскими кудрями. Газ шипел в горле, поднимаясь и словно бы заполняя голову легкими пузырьками. Несмотря на все недостатки напитка, забирал он крепко и стремительно. Голоса ребят словно отдалялись, кто-то — Роман, конечно же, других бы он не понял — требовал песню, Марко что-то делал с плеером, пальцем подкручивая кассету, Тома старалась ему помочь и в результате здорово мешала, и все это было, как внезапно осознал Гильермо, потрясающе смешно.

Пятый тост был за Францию. Провозгласил его не Гильермо — Роман, проявлявший чудеса учтивости: он даже встал и протянул новому товарищу руку, которую Гильермо, впрочем, не заметил. Пить за Францию надо было стоя, он поднялся и показался сам себе очень высоким. Левому плечу стало легко, и Гильермо запоздало понял, что на плече у него уже некоторое время покоилась гнедая голова девушки Зинаиды. Тут был и Вивьер, и давняя тоска, вечная тоска человека по дому, и так похожая (как он сразу не заметил!) на Зинаиду Мадлен, о чьей смерти он узнал из холодного письма и страшно расстроился в основном тому, что даже не может расстроиться по-настоящему, и мама, гулко бегущая по залу аэропорта, и улыбка Сент-Экса с ее столика, и — почему-то — день Гильермова рукоположения, и все это нужно было рассказать новым товарищам, однако те понимали и без слов.

Марко в полуметре от него, по-римски развалившись на траве и облокотясь о бревно, вел с Романом по-английски длинный, запутанный и дико безграмотный диалог на экзистенциальные темы.

— Человек не бывает счастлив, — расслышал Гильермо, — не потому, что счастье — это фикция, а потому что человек сам — фикция… Я имею в виду августиново «пока не упокоится в Боге». Как цвет полевой, то есть за себя не отвечает. За сог-ла-сованность своих чувств с настоящими устремлениями. Вот взять, к примеру, любовь… само понятие любви, такое же отвлеченное, как понятие родины…