Читаем без скачивания Я заберу тебя с собой - Никколо Амманити

Она поняла, кто это был, как только увидела надпись (ПАЛМЬЕРИ ЗАСУНЬ СВОИ КАСЕТЫ СЕБЕ В ЗАД) и разбитые телевизор и видеомагнитофон.

Федерико Пьерини.

Это послание он адресовал ей.

«Ты заставила меня смотреть фильм про Средние века? Ну так получи».

Ясно как день.

С того самого дня, как она его наказала, она чувствовала, что в парне копится звериная злоба по отношению к ней. Он не делал задания и сидел на уроках в наушниках.

«Он меня ненавидит».

Она видела, как он на нее смотрит. Пугающе злым взглядом, осуждающим, полным безграничной ненависти.

Флора поняла это и не вызывала его, а в конце года сказала, что его можно перевести в следующий класс.

Она не знала, как именно, но чувствовала, что это связано со смертью его матери. Может, дело было в том, что она умерла в тот день, когда она заставила его остаться в школе.

Может, и так.

В общем, у Пьерини к ней имелись серьезные претензии.

«Согласна, я была не права. Но я не знала. Он меня по-настоящему доставал, не давал работать, мешал, врал постоянно, а я, честное слово, не знала про его маму. Я даже перед ним извинилась».

А он на нее посмотрел как на последнее дерьмо.

А потом эти штучки: камень в окно, проколотые шины и прочее.

Это его рук дело. Теперь она в этом уверена.

Этот парень ее пугал. Сильно. Если бы он был постарше, он, возможно, попытался бы ее убить. Или сделать с ней еще что-нибудь ужасное.

При виде его Флора порывалась сказать: «Извини, я сожалею, если чем тебя обидела, прости меня. Я была не права, но я не сделаю тебе ничего дурного, только перестань меня ненавидеть». Но она знала, что это лишь обострит его злобу.

И в школе он был не один.

Это стало очевидно. Хотя бы судя по разным надписям на стене. С ним, вероятно, был кто-то из его послушных дружков. Но она руку бы дала на отсечение, что именно он разбил телевизор.

— Кошмар просто! — Жалобный голос директора вернул ее к реальности.

В классе кроме Флоры, директора и его зама находились двое полицейских, составлявших протокол. Один из них — отец Андреа Баччи. Флора его знала — он пару раз приходил в школу поговорить о сыне. Второй — сын Итало, сторожа.

Она прочла другие надписи.

«Директор сосет у замдиректора».

«У Итало ноги воняют рыбой».

Флора невольно улыбнулась. Совершенно комическая сцена. Директор, стоящий на коленях, и его заместительница с задранной юбкой и… Может, так оно и есть, она мужчина.

«Хватит, Флора…»

Она поймала взгляд недобрых глаз Гатты, словно пытавшейся прочесть ее мысли.

— Видели, что они написали?

— Да… — пробормотала Флора.

Замдиректора погрозила кулаком небу:

— Вандалы. Проклятые вандалы. Что они себе позволяют? Они должны быть наказаны. Нужно немедленно избавить нашу несчастную школу от этой заразы.

Если бы Гатта была нормальной женщиной, подобная надпись заставила бы ее задуматься о том, как воспринимают ее половую принадлежность и отношения с директором часть учеников.

Но Гатта была супер-женщина и до подобных размышлений не опускалась. Ничто не могло поколебать ее совершенной тупости. Ни следа сомнения, ни тени неловкости. Хулиганское вторжение в школу лишь пробудило ее боевой дух — теперь прусский генерал в ней был готов дать сражение.

А вот директор Козенца побагровел, значит, надпись его задела.

— А вы кого-нибудь подозреваете? — спросила Флора.

— Нет, но мы узнаем, кто это был, синьора Палмьери, держу пари, узнаем. — Гатта рвалась в бой. Флора никогда не видела ее на таком взводе. У нее губы дрожали от гнева. — Вы прочли, что они написали?

— Да.

— Кажется, это для вас послание, — заметила она тоном Эркюля Пуаро.

Флора промолчала.

— Кто мог такое сделать? Почему именно кассеты, а не… — Гатта сообразила, что говорит что-то не то, и умолкла.

— Не знаю… Не имею представления, — ответила Флора, качая головой. Но почему сейчас, когда была возможность, она не назвала Пьерини? «Я могла бы ему устроить!»

У парня на лбу написано, что они с правосудием будут всю жизнь неразлучны, как старая стена с плющом. Однако она не хотела первой поспособствовать их встрече.

А кроме того, у нее имелась причина более прагматическая: она боялась, что Пьерини, узнав, что она заложила его, заставит ее дорого за это заплатить. Очень дорого.

— Синьора Палмьери, я попросила Джованни пригласить вас, пока не пришли остальные учителя, потому что вы, помнится, жаловались на кого-то из учеников. Это могли сделать они. Вы понимаете? А вдруг они сделали это в отместку вам — мне не хотелось бы, чтобы так оно и вышло. Вы, кажется, говорили, что вам не удается наладить контакт с учащимися и иногда случаются разного рода недоразумения. — Потом она обратилась к директору: — Как ты считаешь, Джованни?

— Ну да… — согласился тот и нагнулся за кусочком стекла.

— Джованни, ради бога! Брось! Ты порежешься! — завопила заместительница, и директор тут же выпрямился. — Синьора Палмьери, это возможно?

А почему тогда они написали, что директор делает вам вот это? Дорого бы она заплатила за возможность сказать это старой гарпии. Но вместо того пролепетала:

— Ну… не думаю… Если так, то откуда другие… надписи? — Она запнулась, но все-таки выговорила.

Глаза Гатты совсем исчезли в глазницах.

— Какая разница? — хмыкнула она. — Не забывайте, что мы с директором высшая власть в школе. Это в порядке вещей, что оскорбляют нас, ненормально то, что оскорбляют вас, что из всех учителей выбрали именно вас. Почему, например, не Рови, которая тоже пользуется видеомагнитофоном на уроках? Не говорите глупостей, дорогая Палмьери! Тот, кто это написал, зол именно на вас. И меня не удивляет, что вы не знаете, кто это может быть, — вы не следите за своими классами с должным вниманием.

Флора потупилась.

— Который час? — вмешался директор, пытаясь успокоить тираннозавра.

— Что будем делать? Надо навести порядок. А о манере вашего преподавания мы поговорим в другой раз. — Замдиректора потирала руки.

— Скоро дети придут. Может оказаться, что их не пустят… Может, отправим их домой и соберем совещание всего преподавательского состава, решим, как противостоять этому, — предложил директор.

— Нет. Мне кажется, это не лучшая идея. Детей надо впустить. И вести уроки, как будто ничего не случилось. А класс закроем на ключ. Декаро проведет урок в классе наверху. Ученики не должны знать ничего. И учителям лучше знать поменьше. Позовем Маргариту, пусть она тут все уберет, а потом, прямо сегодня, вызовем маляра, чтобы он покрасил стены, а мы вдвоем… — Гатта пристально поглядела на Флору. — Даже втроем — вы поедете с нами, поможете нам в расследовании, съездим в Орбано, навестим Итало и попробуем выяснить, кто виноват.

Директор аж затрясся. Как маленькие собачки, которые дрожат при виде хозяина.

— Конечно, конечно. Правильно, правильно. — Он взглянул на часы. — Дети сейчас придут. Я велю открыть?

Гатта в знак согласия криво улыбнулась.

Директор вышел.

Тогда Гатта обратила внимание на полицейских:

— А вы оба что тут делаете? Если вам надо фотографировать — фотографируйте. Нам надо закрыть класс. Так что побыстрее.

Звук, с которым становится на место хрящ при переломе носа, похож чем-то на тот, с которым надкусываешь рожок мороженого «Альгида Магнум».

Хру-усть.

От этого звука — даже не от боли — все нервы напрягаются, и сердце колотится, и дрожь по всему телу.

Такой неприятный опыт у Итало Мьеле уже был, после того как один охотник отнял у него фазана, которого Итало подстрелил. Они тогда подрались на поле среди подсолнухов, и тот (ясное дело, он был боксер) ни с того ни с сего заехал ему прямо в лицо кулаком. Тогда нос ему вправлял отец.

А второй раз — сейчас. В приемном покое больницы в Орбано он громко ругался, требуя, чтоб никто не прикасался к его носу, особенно этот вот сопляк, тоже мне врач, молоко еще на губах не обсохло.

— Но так оставлять нельзя. Вы, конечно, как хотите… но вы так и останетесь с кривым носом, — обиженно пробурчал молодой доктор.

Итало с трудом поднялся с носилок, на которые его уложили, пышнотелая медсестра пыталась удержать его, но он отмахнулся от нее, как от назойливого насекомого, и подошел к зеркалу.

— Баба роддая… — пробормотал он.

Кошмар!

Бабуин какой-то.

Нос, лиловый и толстый, как баклажан, был свернут направо. И он горел, прямо-таки раскалился, как утюг. Вокруг заплывших глаз — круги цвета плавно переходящего из малиново-красного в глубокий синий. Широкая рана, зашитая девятью стежками и замазанная йодом, шла посередине лба.

— Я его саб да бесто поздавлю.

Левой рукой взявшись за челюсть, правой — за нос, он глубоко вздохнул и…