Читаем без скачивания Караван в горах. Рассказы афганских писателей - Зарин Андзор

Был холодный зимний день, шел снег, дул сильный ветер. В форточку залетали снежинки и таяли на полу возле печки.

Мы ели тут, смешанный с поджаренными зернами пшеницы. Моя младшая сестра, надувшись, сидела у двери, спиной к нам, и время от времени оборачивалась, чтобы показать, как она обижена. Хотя сама только и ждала, чтобы ее позвали. Но стоило ее позвать, как она вся сжалась, снова уткнувшись носом в стенку. Моя мачеха, как всегда, предавалась воспоминаниям о лучших временах. Иногда сильный порыв ветра распахивал дверь, и в комнату врывался снег; от ветра дрожал даже потолок тесной темной каморки, и мы боялись, как бы он не рухнул. Мы кутались в старые одеяла и жевали зерна пшеницы.

Низко ползли тучи, туман окутал землю, и нельзя было понять, сколько сейчас времени. Мачеха то и дело напоминала мне, что уже за полдень и пора идти в мечеть, но я уверял ее, что еще рано. Мыс увлечением слушали рассказы доброй мачехи. Вдруг с улицы донесся голос отца:

— Сынок! Уже время намаза[Намаз — мусульманская молитва, совершаемая пять раз в день, в строго установленное время.].

Я вскочил, быстро надел чекмень[Чекмень — полукафтан.] и вышел из дома. Отец с палкой в руках, плотно запахнув полушубок, уже ждал меня у ворот и, едва я появился, заспешил к мечети. Я — за ним, а за мной — наш черный пес, выскочивший из конуры. Отец был стар. В своих ветхих калошах он скользил и то и дело падал, но ему это даже нравилось. Всякий раз он говорил:

— Боже, будь мною доволен.

Я же, глядя на него, невольно вспоминал, сколько горя он вынес в юности, когда приходилось жертвовать своими честными помыслами ради чужих страстей и чьей-то карьеры. Ему же за все его старания досталось лишь слово «Благодарю» и вечная нужда.

Злость кипела во мне, я жаждал мести. Сердце бешено колотилось, я невольно ускорил шаг. Но вдруг поскользнулся, упал и поранил локоть. За спиной у меня раздался звонкий девичий смех. Оглянувшись, я увидел стайку деревенских девушек, спешивших по воду, и мне стало стыдно. Я быстро встал, но снова растянулся на земле. Свернул, наконец, с дороги и подошел к арыку у мечети.

Не успел я совершить омовение, как мулла уже стал призывать верующих к молитве.

— Ну-ка, поднимайся скорей! — Крикнул он мне. — Начинаем!

Я вбежал в мечеть и стал молиться. Мы не закончили еще и двух ракатов[Ракат — часть мусульманского молитвенного обряда.], когда у входа в мечеть раздался топот и крики:

— Сургуль! Встань впереди, а ты, Гилмгуль, повернись. А ну-ка давайте, осторожней несите.

Одновременно послышались стоны. Внимание молившихся рассеялось. Крестьяне в последнем ряду стали искоса поглядывать налево. И я согрешил, отвлекся от молитвы, но ничего не разглядел. Понял лишь, что мальчишки нашли что-то и волокут в верхнюю часть мечети. «Интересно, что бы это могло быть, — гадал я. — Опять что-то придумали. А может быть, пришли солдаты на работу или по призыву, и помещик распорядился принести для них паласы и матрацы? Но стоны откуда? А, приехал алакадар?»[Алакадар — волостной старшина.]

Любопытство съедало меня, и намаз показался чересчур долгим. И не одному мне. Как только молитва кончилась, все столпились возле больного странника. Это, оказалось, его принесли в мечеть.

— Бедняга ночью еле добрался от дороги до чайной и там остался. Мне сказал об этом хозяин чайной, а я позвал ребят, и мы принесли его сюда, — рассказывал Пиро-ака.

Крестьяне внимательно слушали его и разглядывали странника. Каждый высказывал свое мнение о случившемся. Лишь отец мой хранил молчание, но в глазах его стояли слезы.

— Он совсем старый, сын его, наверно, где-то в работниках, и он идет его проведать, — сказал Индзыр.

— А по-моему, он сам идет в Ханабад наниматься в работники и останется там лишь на зиму, — предположил бойкий паренек по имени Рангин.

— Вряд ли, — сказал кто-то из стариков, — судя по одежде, он керакаш[Керакаш — возчик, перевозящий грузы на осле.] и, скорее всего, идет в Катаган за ослами, а оттуда повезет соль.

Все говорили, а странник молчал, потому что был без сознания. Он не открывал глаз, хрипел и иногда с его пересохших губ слетало несколько бессвязных слов. Жилы на шее набрякли, тело было словно в огне, а от грязной одежды исходил неприятный запах. Под головой у него лежал старый залатанный хурджин. Рваный войлочный халат без рукавов был подпоясан черным шерстяным шнурком. Грязная шапка была вся в дырах. Грудь прикрывала старая чалма из простой ткани.

Один из крестьян, Худай-дост Ака, обратился к мулле:

— Он совсем плох, долго не проживет. Нужно убрать его деньги и вещи.

Мулле и старикам предложение Худай-доста Аки показалось здравым. Они обшарили хурджин, развязали шнурок на поясе, сняли чекмень, тщательно осмотрели жилет, расстегнули рубаху и увидели на груди мешочек, в котором обычно хранят талисман. Сняли его и положили вместе с остальными вещами. В мешочке оказалась банкнота в десять рупий и немного мелочи. В хурджине нашли несколько кусков черствого хлеба, горстку сушеного тута, кулечек с кок-чаем, коробочку с насваром, какие-то тряпки, немного суровых ниток и иглу. Еще там лежал детский жилетик и кулек со сластями.

Мулла обратился к собравшимся:

— Вы свидетели, что у этого старика ничего больше нет. Это все его состояние!

В «божьем доме» принялись обсуждать, что делать с несчастным.

— А ну как умрет, что тогда? — спросил Хан-гуль.

Ему никто не ответил.

— Если он умрет ночью, пусть парни отнесут тело в мечеть в нижнее село, — предложил Хан-гуль, словно обращаясь к самому себе. — И надо хранить это в тайне, чтобы никто не узнал. А то ведь дознаются власти, нагрянут родственники умершего, станут с нами судиться, и бог знает, что из этого выйдет.

Его поддержал кто-то из богомольцев:

— Да, полицейских мы хорошо знаем. Про хурджин скажут, что это шкатулка с золотом, а из двенадцати рупий сделают кругленькую сумму. Не говоря уже о том, что затеют дело об убийстве и мести!

Тут снова вмешался Худай-дост Ака.

— Но ведь божий гнев страшнее, чем гнев хакима. Если мы унесем отсюда этого странника, раба божьего, и бросим где-то, бог не простит нам. Лучше оповестить старосту и, пока бедняга жив, показать его и его имущество.

— В этом случае, значит, малику повезет, — насмешливо заметил Хан-гуль.

Это услышали их сыновья. Неизвестно, как получилось, но они затеяли драку. И вот в «божьем доме», где слышались только молитвы, разразился скандал. Из уст верующих полетели непотребные и оскорбительные слова. Поносили ни в чем не повинных женщин и их славных сыновей.

Я вернулся домой еще засветло. Счистил снег с крыши и вместе с сестрами сел поесть. Суп из вяленого мяса оказался невкусным из-за добавленной в него пшеницы. Мы еще сидели за столом, когда пришел отец и сказал:

— А тот больной странник один остался в мечети. Все разошлись по домам. Ешь быстрее и беги туда, чтобы бедняга не умер без покаяния.

Я побежал в мечеть, проваливаясь по колено в снег. Небо плотно заволокли тучи. Лишь в просветах между ними поблескивали звезды, как слезы в синих глазах.

Вокруг ни души. Все словно вымерло. Даже собаки не лаяли. Только ветер выл в ветвях деревьев. Вдруг на меня напал страх. Я пустился бежать. Мне почудилось, будто навстречу выскочил волк. Весь дрожа, я остановился как вкопанный, хотел позвать на помощь, но тут меня окликнул Пирак, служка из мечети:

— Кто там? Чего остановился?

— Это я. Чтоб тебе пусто было. У меня сердце едва не лопнуло.

Он рассмеялся, подошел и протянул мне свои большие шершавые руки. Блестя белками глаз, поздоровался и сказал своим громовым голосом:

— Знаешь, иду и думаю: ведь старик один в мечети.

— Дай бог тебе счастья за твою доброту, — сказал я, хотя знал, что шел Пирак не из жалости к страннику, а за его хурджином и кошельком: он и раньше крал обувь и еще кое-какие вещи прохожих, искавших приют в «божьем доме». В мечети, когда мы вошли, пахло копотью от горевшей там керосиновой лампы. Странник все так же хрипел. При свете лампы видно было, как блестят на его лице капельки пота.

Я постарался представить себе историю жизни этого странника и не заметил, как меня сморил сон. Спал я так крепко, что не слышал, как в мечети устроились на ночлег парни, уходившие с караваном на заработки:

Проснулся я на исходе ночи. Лампа едва светилась, парни спали глубоким сном. Странник лежал с открытым ртом, глаза его подернулись пленкой, из груди больше не вырывались хрипы. Ветер стих. В мечети все было по-прежнему, если не считать того, что кто-то украл халат умершего путника.

Ночь кончилась. Сколько после нее миновало дней и ночей, месяцев, лет! Сколько людей прошло по дороге! Ни один не спросил об умершем страннике. Так никто и не узнал, кто он, откуда родом и куда держал свой путь.