Читаем без скачивания Скандальная молодость - Альберто Бевилакуа

— Друзья! Мужчины, если вы ими остались…

И тогда, не в силах сопротивляться этому наваждению, они распахивали окна и вопили:

— Будьте вы прокляты, собаки! Карабинеры! Где же карабинеры?

И им вторили проникнутые тем же противоречивым чувством крики:

— Мы вызовем изгоняющих дьявола из Рима. А братьев Маньяни повесим в Рива делле Гацце.

Так они кричали до хрипоты. А в дома влетали песни, которые теперь звучали из громкоговорителей:

— Как ты прекрасна, моя Мариу… или пение невидимых женщин. Или их ведьминский смех.

Грузовики уезжали, и через мгновение появлялись карабинеры. В один прекрасный день приехал и изгоняющий дьявола.

Не давал себя запугать только приходский священник из Сермиде, Дон Деводьер. Он преследовал грузовики, без колебаний бросаясь за ними прямо через заболоченные участки, отчего стаи вальдшнепов и желтых цапель, безмятежно сидевших на яйцах, взмывали в небо и, в свою очередь, с ожесточением бросались в погоню за ним. Именно он пригласил в Сермиде на праздник святых Петра и Павла епископа, изгоняющего дьявола. Он отслужил такую мессу, что все признали ее источником спасения, и, действительно, благодаря своей внушительной внешности и голосу епископу удалось со своей кафедры установить контакт не только с Богом, но и с заполнившими церковь его верными слугами.

Он сравнил позорное несчастье, обрушившееся на них, с Мором Египетским, а появление женщин из colombare — с нашествием саранчи, сославшись на то, что истина — только в Ветхом Завете. Естественно, из Книги премудрости Иисуса, сына Сирахова, он процитировал слова о злой жене:

— Можно перенести всякую злость, только не злость женскую. Соглашусь лучше жить со львом и драконом, нежели жить со злою женою. Всякая злость мала в сравнении со злостью жены.

Но когда он перешел к перечислению возможных санкций со стороны Рима, речь его заглушил страшный шум, который все прекрасно узнали, и содрогнулись, как содрогнулись и основы церкви. Все грузовики Маньяни выстроились в ряд перед храмом, двигатели ревели на полную мощность, а из громкоговорителей неслась разная музыка — от «Плегарии» до «Каминито» и «Танго Химер». Грохот стоял невыносимый; переходя от скамьи к скамье, чтобы его могли слышать, Дон Деводьер призывал верных:

— Ныне, когда мы ощущаем присутствие Господа в себе и можем смотреть его глазами, выйдем отсюда и бестрепетно разобьем сосуд греха!

Он сделал первый шаг, бок о бок с ним встал епископ, и все, кто был в церкви, последовали за ними.

Он думал, что обнаружит символические изображения пороков, фигуры с четырьмя грудями, сплошь покрытые вагинами, непристойные костюмы. Но, распахнув дверцы кузова первого грузовика, они увидели только кучу похоронных венков, и их обдало гнилостным запахом. Они ринулись ко второму грузовику, где обнаружили то же самое. И в третьем то же, и во всех остальных.

Плача от злости, Дон Деводьер колотил кулаками по бортам. И вдруг из грузовиков прямо на людей дождем посыпались венки, все стали разбегаться, а Нерео Маньяни, стоя на крыше кабины, подгонял их:

— Скажите в Риме, что я продаю не только мясо для борделя. Я продаю каждому то, что ему больше всего подходит. Вот это — для вас!

Впрочем, братья Маньяни успели привыкнуть к тому, что называли антипроповедями. Самая скандальная состоялась в сентябре 29-го, на собрании ассоциации содержателей государственных публичных домов, членами которой они были уже много лет. Они явились в ресторан Бондено, исполненные решимости спровоцировать раскол, который они с гордостью назвали Большой Щелью, и заявили о своем выходе из ассоциации; с этого момента они отказывались платить взятки правительственным чиновникам и подчиняться закону, по которому в стационарных домах терпимости запрещались азартные игры, танцы и любые праздники, а также продажа еды и напитков; теперь их не волновало, есть ли у девушки желтый билет, и наконец можно было забыть о медицинских осмотрах.

Маньяни очаровывал и нас, обладая качествами великих лицемеров, сложных и простых, лишенных тайны и чрезвычайно загадочных. Они — самые одинокие существа на земле, и их единственными спутниками являются их собственные выдумки; звери с тремя головами, как говорил Парменио: кажущейся, существующей и истинной. Прежде всего он обладал способностью менять их местами и вливать свою шутовскую логику в отчаяние других, получая в результате колдовскую настойку.

Таким образом он нас и удерживал.

И никто — до тех пор, пока он не перешел границы — не заявлял об унижениях из-за этой животной радости, которую он нам гарантировал, выводя нас на площади воздвигать виселицы для взбунтовавшихся ангелов и мстить преследователям, не прибегая к помощи властей. Мы называли мир тем, что он есть: огромным публичным домом — и распевали свободу скандала, как романс.

Дверцы colombare были сделаны с большим запасом прочности, чтобы защитить нас от тех свистоплясок, которые вызывали наши призывы и музыка, от существ с головами ящериц и козлов, которых я снова вижу через окошечко, от Ка Дзено до Ариано, от Адрии до Гриманы и Медзавиллы, особенно в темноте, высвеченных их собственными фонарями и факелами. Но чем больше они бросали зажженных веток, иногда доходя даже до стрельбы с колоколен, тем больше нам казалось, что мы видим их подвешенными к воздушным шарам насмешки и не имеющими сил коснуться земли, и мы бесстрашно продолжали те действия, которые в определенный момент переставали быть вызовом со стороны Маньяни и становились нашим.

Действительно, все наши обращения через громкоговоритель кончались тем, что мы говорили о себе и, может быть, только сами с собой.

Во всем остальном правила оставались практически неизменными.

Как и Маньяни, мы теперь двигались по земле, которая изменялась на глазах, и наша жизнь отражалась в желтых лампадах ночи, в рассветах над плотинами, с которых все было сметено ветром, или погруженных в низкий туман; казалось, что и времена года тоже приходят на смену друг другу с ошеломляющей быстротой, когда мы плыли через реки или шли вдоль их берегов, которые вели нас в леса, где ветви деревьев в Мезола или в Скардовари сплетались над крышами, окутанные облаками листьев. Мы добирались до полян и с удивлением обнаруживали человеческое жилье в местах, покинутых даже лягушками, в топях Сколо Венето или во внутренних районах Каматте, где крестьянки были на нашей стороне и извинялись за скудость пищи, которую могли нам предложить.

По сравнению с другими у меня было преимущество — я могла отключать свой мозг от действительности.

Я ложилась на спину и представляла, что жду мужа или верного спутника, а из-за стенки доносятся голоса детей, которых у меня не было; передо мной быстро мелькали образы и звуки той жизни, которой мне хотелось бы жить, и я думала, что если такие мечты мне помогают, значит до конца еще далеко. Я могла лежать так все утро, и только в последний момент замечала, что взгляд мой остановился на каком-нибудь пустом тазике или кресле с продавленным сиденьем.

Я смотрела на дупла окружавших меня деревьев, в которых были гнезда, и воображала, что там покоится некое неизвестное материнское начало, которое жизни не удалось растлить именно потому, что оно было неизвестным. И что это начало отвечает моим мечтам, как на зов родственников отвечают настоящие матери, которых я встречала, и у которых лица были цвета напрасно обрабатываемой земли в Крочероне или Томбине, я видела их из грузовика в процессиях, похоронных и свадебных, видела стоящими на носу нагруженных цветами шаланд, которые курсировали от одного берега к другому ради тех, кто на следующий день поженится или умрет.

Ни один из Маньяни никогда не показывался, за исключением того дня, который называется Знак, праздника в Боско делла Мезола, и некоторые даже сомневались в их существовании. Я была единственной, кто иногда встречался с Нерео, который относился ко мне с симпатией и никогда не забывал поговорить о том, что устроит для нас с ним великолепную свадебную церемонию в церкви Сан Петронио в Болонье, пригласит даже бродячих собак и кардиналов в пурпурных мантиях и власти из Рима, и знаменитых певцов из Оперы, танцовщиц и музыкантов, и одалисок из далеких стран Востока.

Это было его очередным упражнением в иронии, но тем не менее у меня создавалось впечатление, что мы давным-давно дружим. Точно так же он задавал мне вопросы, интересуясь, как можно использовать сексуальные пристрастия людей для того, чтобы приобрести над ними власть, как будто сам этим не занимался.

Но я чувствовала его искренность, когда он возил меня на машине по деревням Ариано; мы обгоняли другие машины, смеялись, шутили, но на подъезде к Форесте он замедлял ход перед Виллой Нани, окруженной рвом, с большими внутренними двориками и лоджиями. В этот вечерний час было еще достаточно светло, чтобы все разглядеть: граф Нани ждал нас, неподвижно застыв за решеткой ограды с ловчим соколом на правой руке; он направлял его на Нерео, который останавливал автомобиль совсем рядом, после чего они с ненавистью впивались друг в друга взглядом, и даже их ненависть была разной, как у двух мужчин, один из которых знает счастье, у которого нет ни прошлого, ни будущего, а другой с грустью понимает, что для него слишком многое уже в прошлом.