Читаем без скачивания Просто дети - Патти Смит

Я постаралась как могла утешить его, и мы договорились встретиться снова. Но на следующей неделе он так и не пришел репетировать. Я сходила в „Челси“, но там его не застала. Через несколько дней стала расспрашивать людей и услышала от Энн Уолдмен: потеря наследства и страх перед госпитализацией подтолкнули его к прыжку с крыши „Челси“; он разбился насмерть.

Я остолбенела. Перерыла воспоминания в поисках предвестий. Стала гадать, могла бы я ему как-то помочь. Но мы только-только начали находить общий язык, доверять друг другу.

— Почему мне никто не сказал? — спросила я.

— Не хотели тебя расстраивать. Он был в футболке, которую ты ему дала, — сказала Энн.

После этого, когда я пела, у меня возникали какие-то странные ощущения. И я вернулась к сочинению стихов, но пение само меня нашло. Сэнди Перлмен, убежденный, что мое дело — петь, свел меня с Алленом Ланьером, клавишником группы, в которой был менеджером. Свою карьеру они начали под названием Soft White Underbelly. Записали для фирмы „Электра“ альбом, который так и не вышел. Теперь они называли себя Stalk-Forrest Group, но вскоре переименовались в Blue Oyster Cult.

Сэнди хотел убить двух зайцев: во-первых, считал, что Аллен сможет отшлифовать песни, которые я писала просто для себя, во-вторых, надеялся, что я буду писать тексты для группы. Аллен был из прекрасного южного рода, к которому принадлежали поэт времен Гражданской войны Сидни Ланьер и драматург Теннесси Ланьер Уильяме. Он был учтив, старался меня ободрить. Как и я, любил Блейка, знал его стихи наизусть.

Наше музыкальное сотрудничество продвигалось медленно, но дружба все крепла, и вскоре мы предпочли романтические отношения творческому партнерству. В отличие от Роберта, Аллен старался не смешивать первое со вторым.

Роберту Аллен был симпатичен. Оба уважали друг друга и мои отношения с ними по отдельности. Аллен вписался в наше сообщество, как и Дэвид при Роберте, и все мы сосуществовали мирно. Аллен часто уезжал на гастроли с группой, но когда он был в городе, то все чаще ночевал у меня.

Аллен помогал нам сводить концы с концами. Тем временем Роберт всеми силами стремился к финансовой независимости. Вновь и вновь предлагал свои работы по галереям, но чаще всего слышал: „Хорошо, но слишком рискованно“. Иногда ему удавалось продать какой-нибудь коллаж, иногда он слышал похвалы от Лео Кастелли и птиц не менее высокого полета, но в целом оказался в том же положении, что и молодой Жан Жене. Когда Жене принес свои рукописи Жану Кокто и Андре Жиду, они поняли, что перед ними талант, но испугались его накала, а также того, что тематика книг Жене сорвет покров с их личной жизни.

Роберт заглядывал туда, где люди по доброму согласию дают выход своим темным порывам, и превращал свои впечатления в произведения искусства. Он даже не пытался извиняться за своих героев. Придал гомосексуалистам величественность, маскулинность, завидное благородство. Манерность была ему чужда. Он создал образ человека, который является полноценным мужчиной, но не подавляет в себе женскую грацию. Роберт не собирался заниматься политической агитацией или оповещать об эволюции своей сексуальной ориентации. Просто показывал зрителю нечто новое, то, чего прежде не видели и не осмысляли так, как видел и осмыслял он. Стремился возвысить аспекты мужского опыта, наполнить гомосексуальность мистицизмом. Как сказал Кокто об одном стихотворении Жене: „Его непристойности никогда не непристойны“.

Роберт был абсолютно бескомпромиссен, но, как ни странно, на меня смотрел с укором. Боялся, что моя ершистость помешает мне добиться успеха. Но к тому успеху, которого он желал мне, я была глубоко равнодушна. Когда маленькое радикальное издательство „Телеграф букс“, где у руля стоял Эндрю Уайли[111], предложило мне опубликовать у них тонкий сборник стихов, я отобрала вещи, которые балансировали на грани, — тексты о сексе, девках и богохульстве.

Меня заинтересовали девушки: Марианна Фэйтфул, Анита Палленберг, Амелия Эрхарт, Мария Магдалина. Я ходила с Робертом на вечеринки, просто чтобы поглазеть на дам. У них была хорошая фактура, и одеваться они умели. Прически „конский хвост“, шелковые платья-рубашки. Некоторые девушки попали в мои произведения. Люди неверно трактовали мое увлечение. Думали: то ли я латентная лесбиянка, то ли притворяюсь такой. Но я всего лишь была персонажем Микки Спилейна — давала волю своей беспощадной иронии.

Меня забавляло, что Роберт — это Роберт-то! — смущен тематикой моих работ. Он боялся, что эпатаж помешает мне преуспеть. Вечно уговаривал меня: „Напиши песню, под которую я мог бы танцевать“. В итоге я обычно говорила, что он, наподобие своего отца, толкает меня на коммерческую дорожку. Но меня этот путь не привлекает, и вообще, моя грубость с коммерческим искусством несовместима. Роберт мрачнел, но от своего мнения не отступался.

Когда вышла моя книга „Седьмое небо“ („Seventh Heaven“), Роберт вместе с Джоном и Максимой организовал по этому случаю вечеринку. Неформальный дружеский ужин в изящной квартире Джона и Максимы на Сентрал-Парк-Вест. Они любезно позвали множество своих друзей из сфер искусства, высокой моды и книжного бизнеса. Я развлекала гостей стихами и байками, а потом приволокла большую хозяйственную сумку и принялась торговать своими книжками по доллару штука. Роберт беззлобно упрекнул меня — как можно, устроила базар в гостиной Маккендри, — но Джордж Плимтон, которому особенно понравилось стихотворение об Эди Седжвик, нашел мою оборотистость очаровательной.

Да, манеры вести себя в обществе у нас с Робертом были несхожими, и мы страшно раздражали друг друга. Но нас выручали любовь и юмор. В конечном итоге общего у нас было больше, чем различий, и мы инстинктивно тянулись друг к дружке через самую широкую пропасть. С неослабевающей выдержкой перетерпели все — беды большие и маленькие. Я считала, что мы с Робертом связаны неразрывно, точно Поль и Элизабет — брат и сестра из „Ужасных детей“ Кокто. Мы играли в похожие игры: самые пустяковые вещицы объявляли сокровищами, часто озадачивали друзей и знакомых нашей преданностью друг дружке, ускользавшей от всех ярлыков.

Роберта осуждали за то, что он якобы отрицал свою гомосексуальность; о нас судачили, будто мы лишь притворяемся парой. Роберт боялся: если он открыто назовет себя гомосексуалистом, наши отношения рухнут. Нам требовалось время, чтобы разобраться, что все это значит, как нам приноровиться к ситуации и дать новое определение нашей любви. Благодаря Роберту я усвоила: через противоречие часто лежит самый короткий путь к истине.

Если сравнивать Роберта с моряком, то Сэм Уэгстафф стал для него кораблем. У Дэвида Кроленда на каминной доске стояла фотография юноши в матросской шапке: лицо вполоборота, нахальный манящий взгляд. Сэм Уэгстафф взял в руки фото, вгляделся. — Кто это? — спросил он.

„Ага!“ — подумал Дэвид и назвал имя. Сэмюэль Джонс Уэгстафф-младший был умен, красив, богат. Он был коллекционер, меценат, одно время занимал пост куратора Детройтского института искусств. Тогда Уэгстафф оказался на распутье. Он получил крупное наследство и погрузился в глубокие размышления: его одинаково сильно влекли и духовные и материальные ценности. Раздать все имущество и пойти стезей суфия? Или инвестировать капитал в какой-нибудь вид искусства, которым он до сих пор не занимался? И вдруг дерзкий взгляд Роберта словно бы подсказал Сэму ответ.

В квартире Дэвида там и сям висели работы Роберта. Сэм увидел все, в чем нуждался для принятия решения.

Так, без какого бы то ни было умысла, Дэвид предопределил дальнейшую жизнь Роберта. Я вижу это так: Дэвид, точно кукловод, вводил в спектакль нашей биографии новых персонажей, подталкивал Роберта в новую сторону, провоцируя повороты сюжета. Это Дэвиду Роберт был обязан знакомством с Джоном Маккендри — с тем, кто впустил его в сокровищницу шедевров фотоискусства. Теперь же Дэвид прислал Роберту Сэма Уэгстаффа, и благодаря Сэму в жизни Роберта появились любовь, богатство, дружба и кое-какие невзгоды.

Через несколько дней в лофте Роберта зазвонил телефон.

— Это застенчивый порнограф? — таковы были первые слова Сэма.

За Робертом увивались и мужчины и женщины. Знакомые частенько стучались в мою дверь: просили позволения приударить за Робертом, спрашивали, как найти путь к его сердцу.

— Полюбите его творчество, — отвечала я. Но ко мне почти никто не прислушивался.

Рут Клигмен[112] спросила меня: „Ничего, если я попробую его закадрить?“ Рут — единственная, кто уцелел в автокатастрофе, убившей Поллока (потом она написала книгу „Любовная связь: воспоминания о Джексоне Поллоке“), — была хороша собой в духе Элизабет Тейлор. Рут всегда была разодета в пух и прах. Запах ее духов я чуяла, когда сама Рут еще только поднималась по лестнице. Рут постучалась ко мне (шла она вообще-то к Роберту, напросилась к нему в гости) и, многозначительно подмигнув, попросила: