Читаем без скачивания Александр I - Анри Труайя

Погруженная в свое горе, Елизавета пытается отвлечься чтением, прогулками, беседами с близкими друзьями. Когда она рассматривает себя в зеркале, ее охватывает горькие сожаления о бесполезности своей красоты, на пороге тридцатилетия достигшей полного расцвета. «Трудно передать словами все очарование императрицы, – пишет саксонский министр Розенцвайг. – У нее необычайно тонкие и изящные черты лица, греческий профиль, большие голубые глаза и чудеснейшие пепельные волосы. Весь ее облик дышит грацией и величавостью; походка ее воздушна. Короче, это одна из прекраснейших в мире женщин». Граф Головкин восхищается «ее тактом, проницательностью, знанием человеческого сердца» и добавляет: она очень несчастна. «Ее дети умерли, – пишет он, – супруг ею пренебрегает, со своей семьей она разлучена навсегда. Двор видит ее редко, нация не питает к ней привязанности, ее жизнь лишена смысла». Тонкий наблюдатель Жозеф де Местр заключает: «Ни у кого нет права судить, кто из супругов виновен. Они и сами не могли бы сказать, кто провинился первым. А пока любовница здесь, добрая, красивая, ловкая, во всеоружии своих чар и с той властью привычки, которую создают узы несчастные и предосудительные, но естественные, – их-то и нет у другой стороны».

Кроткая и сдержанная Елизавета все больше разочаровывает любителей придворных празднеств. Блеск и величие монархии поддерживает не правящая чета, ведущая однообразный образ жизни, а императрица-мать Мария Федоровна. После смерти супруга она надеялась править страной с согласия сына, но сын ускользнул из-под ее опеки, и ей приходится довольствоваться закулисными интригами. Благодаря благосклонности Александра она продолжает играть роль царствующей императрицы, заведует всеми благотворительными учреждениями, возглавляет ссудный банк, владеет прядильной фабрикой и располагает годовым доходом в миллион рублей. Эта значительная рента позволяет ей жить по-царски, ее личный двор затмевает императорский. Император выезжает в коляске, запряженной парой лошадей, императрица-мать – в карете, запряженной шестеркой, в сопровождении гусар и пажей. Продолжая традиции Екатерины II, она присутствует на парадах, облачившись в военный мундир, украшенный орденской лентой. Ее приемы, где она появляется в роскошных туалетах в окружении фрейлин и камергеров, своей элегантностью и веселостью разительно контрастируют с унылыми официальными приемами ее сына и невестки. «Все ее апартаменты были роскошно и с большим вкусом убраны, – пишет Штединг. – На балах всегда царила самая искренняя веселость, сочетавшаяся с царственным великолепием и достоинством. Ужин сервировали на восемнадцать персон. После ужина долго танцевали». А Савари посылает Талейрану подробное сообщение: «Придворный церемониал и этикет соблюдается императрицей-матерью… Во время публичных церемоний Мария Федоровна опирается на руку императора: императрица Елизавета идет позади и одна. Я видел войска под ружьем и царя верхом, ожидавших прибытия его матери. За любое назначение, за каждую милость являются благодарить ее и поцеловать ей руку, хотя бы она не принимала в этом никакого участия; ни о чем подобном не докладывают императрице Елизавете – это не принято. Петербургская знать считает своим долгом показываться на приемах императрицы-матери по крайней мере раз в две недели. Елизавета почти там не бывает, а император обедает три раза в неделю и нередко остается ночевать».

Вполне сознавая силу своего влияния на окружение Александра, императрица-мать пытается оказывать давление и на политику сына. В спорах с ним она надменна и категорична – он любезен и уклончив. Иногда ей удается в чем-нибудь убедить его, например отстранить Чарторыйского, но чаще она наталкивается на стену, например в вопросе о злосчастном союзе с Пруссией. Для Александра соблюдать верность этому союзу – дело чести. Его мать, несмотря на свое немецкое происхождение и поклонение Фридриху Великому, этому союзу враждебна. Но особенно резко она протестует против сближения с «корсиканским выскочкой». Очень скоро ее двор становится очагом яростной антинаполеоновской оппозиции, где бурлит критика в адрес императора. Елизавета неприятно поражена, что кампания систематического очернения Александра ведется ее свекровью. 29 августа 1807 года она пишет: «Императрица как мать должна была бы поддерживать сына, защищать его интересы, а она из причуды, из самолюбия (конечно, не по какой-либо другой причине, потому что дурные побуждения ей чужды) уподобилась вождю фронды; все недовольные, а их число велико, сплачиваются вокруг нее, превозносят ее до небес, и никогда еще она не привлекала в Павловск столько народу, как в этом году. Я не могу выразить, до какой степени это меня возмущает». Разумеется, Елизавета и сама не питает никакой симпатии к императору французов, околдовавшему «магическими чарами» ее супруга, но она понимает, что нужно, подавив отвращение, укреплять «необходимый стране мир». Ее слабый голос тонет в хоре осуждающих этот «мир» голосов.

Лагерь врагов Франции с каждым днем приобретает новых сторонников. Генерал Савари, появившись на одном светском собрании, встречает ледяной прием: в глазах русского общества он – «палач герцога Энгиенского», по его приказу жертве заранее была вырыта могила, по его команде прозвучал роковой залп. Елизавета пишет матери: «Чем больше император выказывает преданности своему новому союзнику и чем больше отличает Савари, тем громче крики протеста, и это поистине ужасает». Генерал Коленкур, новый посол Франции в Петербурге, встречен еще более неприветливо. Его подозревают не только в убийстве, но и в похищении герцога Энгиенского. По Петербургу распространяются слухи, граничащие с клеветой. Коленкур вынужден оправдываться перед Александром. Он предъявляет документы, приводит неопровержимые доказательства. Царь вежливо отвечает: «Я уже знаю от моих посланников в Германии, что вы не причастны к этому ужасному делу… Мне приятно вам это сказать». Но, обращаясь с Коленкуром с подчеркнутым доброжелательством, он назначает послом в Париже графа Петра Толстого, непримиримого противника союза с Францией.

Надеясь преодолеть предубежденность русского общества, Коленкур устраивает бесчисленные приемы, обеды, разного рода праздники, расходует суммы, превышающие его содержание, влезает в долги. «Может, мне продать последнюю рубашку?» – пишет он Наполеону. Он держит открытый стол, об искусстве его повара Тардифа по городу ходят легенды, от гостей нет отбоя. В середине февраля к ужину, сервированному на четыреста персон, подают груши по триста франков за штуку, что чрезвычайно уязвляет де Местра. «Я забавляюсь, наблюдая за Коленкуром, – пишет он. – Он знатного происхождения и кичится этим; к тому же он представляет здесь суверена, перед которым трепещет весь мир, наконец, у него шестьсот или семьсот ливров ренты. Он повсюду первый… Однако внешним блеском не скроешь ординарности, да и держится он скованно, точно его суставы из латуни». Действительно, расточительность и гостеприимство не помогают Коленкуру переломить неприязнь высшего общества. Александр лукавит, уверяя посла Наполеона: «Вы имеете большой успех в высшем обществе, вы победили самых предубежденных». На самом деле в придворных кругах резко обостряется недовольство Францией, ее представителем и самим царем, который, упорствуя, продолжает идти по «дурной дорожке». Враждебность императрицы-матери по отношению к Франции достигает апогея при известии о женитьбе старшего брата Наполеона Жерома на принцессе Екатерине Вюртембергской: через этот брак мать русского царя становилась теткой вульгарного Бонапарта! Многочисленные французские эмигранты-роялисты, ставшие офицерами русской гвардии, а также представители государей, свергнутых и ограбленных Наполеоном, подливают масла в огонь. «Несомненно, – пишет один из них, Роже де Дама, – что сегодня этой империей правит Бонапарт, распоряжаясь ее делами так, словно это какая-нибудь французская провинция, а царь всего лишь ее префект». Среди недругов Наполеона и выходцы из балтийских стран, многими узами связанные с Германией, и немалое число прусских офицеров, перешедших под знамена Александра после расформирования армии Фридриха-Вильгельма III. Антинаполеоновски настроена и гвардия. Когда в сентябре 1807 года Александр вводит в русской армии новую униформу, заменив узкие мундиры австрийского образца более удобной и элегантной военной формой, принятой в наполеоновской армии, гвардия открыто возмущается «французской ливреей». Подозрительно все, хоть как-то связанное с Наполеоном. В гостиных говорят по-французски, с удовольствием читают французские романы, подражают французской моде в прическах и нарядах, аплодируют выступающим на русской сцене замечательным французским актерам – и проклинают «Бонапарта», нового властелина Франции, недостойного наследника французской культуры.