Читаем без скачивания Поэт и проза: книга о Пастернаке - Наталья Фатеева

«Пробудиться, — писал еще молодой Пастернак [4, 757], — это не всегда потерять сновидение. <…> Иногда только в пробуждении развивается драма сна. <…> разбудите меня, когда увидите, что я на дне сновидения, разбудите меня, когда мне будет сниться Бог».

2.1.2.2. Дерево — Ветка — Женщина

И если мне близка, как вы,

Какая-то на свете личность,

В ней тоже простота травы.

Листвы и выси непривычность.

Посмотрим на центральную вертикальную часть картины мира поэта. В середине — дерево: Ель — зимой, Дуб — летом (плюс масса других растений) как символы «мирового дерева» и круговращения растительного мира в природных циклах. При этом Ель — вечнозеленое растение женского рода, а Дуб (мужского рода) подвержен всевозможным «сезонным» изменениям. Ель — дерево Рождества, Дуб (и мак как цветок) — растение Перуна (позднее Ильи, св. Георгия), в которое ударяет молния. И «проследивший туч раскаты… отроческий ствол» становится стержнем мира поэта, одним из первых его адресатов и «перед вечностью ходатаем» («Лесное»). Поэтому Цветаева в статье «Световой ливень» соотносит Пастернака именно с «дубом», в который «все ударяет». А в «Рождественской звезде» мы видим только что родившегося Христа в «яслях из дуба», так символически соединены христианский и языческий боги: Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба, Как месяца луч в углубленье дупла.

В «дуб» обращается художник и в чужом ему мире. Этот «дуб», уже полуживой, с «как пепел сыплющимися» листьями, находим ранее в «Русалке» Пушкина, этот «дуб» затем оживает в «Войне и мире» Толстого и пускает новые «побеги» для князя Андрея. В «обгорелое дерево» стреляет Юрий Андреевич Живаго, чтобы не убить ни «своих», ни «чужих». В «дуплянский дуб» учится стрелять Лара — «задуманный выстрел уже грянул в ее душе» [3, 78], т. е. в «дупле». В романе «ДЖ» этот «выстрел» завершает свой круг на самоубийстве Стрельникова, антипода Живаго (см. [Фатеева 2000, 173–197]). Ведь с «дуплом дуба» связана «бешеная тоска» поэта (Где дуб дуплом насупило, Здесь тот же желтый жупел все, И так же, серой улыбаясь, Луна дубам зажала рты), но именно в «дупле», по Пастернаку, вихрь должен найти «песню в живых» (О вихрь, Общупай все глуби, но и дупла, Найди мою песню в живых! — «ТВ»), Сама же «песня» периода «до», или «Весен ней распутицы», ассоциируется у Пастернака со «свистом» соловья-разбойника «на семи дубах». Щелканье этого соловья уподобляется ружейной крупной дроби, отмеряющей «размеренные эти доли Безумья, боли, счастья, мук». С вращением же вокруг «дерева» связано «второе рождение» поэта и его «песни»: И станут кружком на лужке интермеццо, Руками, как дерево, песнь охватив, Как тени вертеться четыре семейства, Под чистый, как детство, немецкий мотив.

«Историческим лицом» входит Пастернак «в семью лесин», и детство для него не только «ковш душевной глуби» и «всех лесов абориген». Однако сама «история» для поэта — «нерубленая пуща», в которой «раз в столетье или два <…> Стреляют дичь и ловят браконьеров И с топором порубщика ведут». Таким образом, «дерево» связано с рождением и смертью поэта, его души и их воскресением; жизнь в «истории» — с звуком «ружейной дроби» и «топора» в лесу.

Дуб и ель — это лишь метонимии всех деревьев, как само дерево — метонимия «леса» и «сада» у Пастернака. Из лесных деревьев по частотности поэту ближе всего ель (50), сосна (25), береза (46)[72], причем первые два, вечнозеленые, связываются у него с идеей «богослужения». Ср., например, в стихотворении «Воробьевы горы» «СМЖ», где сосны сначала отделяют мир «города» от мира «леса», а потом «служат» (Дальше служат сосны <…> Дальше воскресенье); в книге «НРП» люди, как к «лику святых», «к лику сосен причтены И от болей и эпидемий И смерти освобождены» («Сосны»), а в «СЮЖ» деревья сами начинают «молиться»: и лес <…> Как строй молящихся, стоит Толпой стволов сосновых («На Страстной»), Эти же «сосны» в «Воробьевых горах» соединяют семантически расщепленную ветку1 (дерева) и ветку2 (железнодорожную), рельсы и траву в целостный мир Троицы. «В лесу» «ТВ» хвойные деревья образуют кафедральный мрак, а затем, как в «бессонном сне» (Есть сон такой, не спишь, а только снится, Что жаждешь сна; что дремлет человек, Которому сквозь сон палит ресницы Два черных солнца, бьющих из-под век), превращаются в Мачтовый мрак, который в высь воздвигло, В истому дня, на синий циферблат. Так «деревья» врастают в «синий циферблат» и соединяют для поэта мир «земли» и «неба». При этом сосны продолжительностью своей жизни отмеряют и исторические эпохи: Когда смертельный треск сосны скрипучей Всей рощей погребает перегной, История, нерубленою пущей Иных дерев встаешь ты предо мной («История»).

С елью и ельником у Пастернака соотносятся не только Рождество, но и «дурные дни» «Болезни», когда «средь вьюг проходит Рождество» (Лапой ели на ели слепнет снег, На дупле — силуэт дупла), а также представления о переходе в «мир иной». В день похорон Анны Ивановны (вскоре после Рождества) в романе «ДЖ», когда Живаго первый раз ощутил себя поэтом, «из-за оград смотрели темные, как серебро с чернью, мокрые елки и походили на траур» [3, 91]. Так «рождение поэта» связывается с идеями «смерти», «болезни», «сна» и «вечной жизни».

Троицын день же связан с березой — белым деревом, в котором так же сильно женское начало, как в ели. Однако «береза» — летнее дерево, оно «просевает» солнечный свет (Просевая полдень… где по внутренней форме вступают в паронимию сев и свет), как хвойные деревья «просевают» тень (И сеют тень, и маят и сверлят Мачтовый мрак…). Из «домашних» деревьев поэту ближе всего липа (23), с ее цветением и связано «Лето 1917 года» в «СМЖ» и «ДЖ», и тополь (22) — с ним «переходит» молодой поэт «в неслыханную веру», тополь, зажмурясь, смотрит на мельницы поэта, и каждый тополь у подъезда знает его «в лицо» («Художник»).

При этом деревья — живые существа у Пастернака, они обладают способностью и видеть, и говорить, и слышать, и чувствовать (ср.: Я с улицы, где тополь удивлен («ТВ»), Деревья доверчивы — «ЛШ»), и поэтому именно к ним обращается Пастернак в конце жизни: Деревья, только ради вас, И ваших глаз прекрасных ради, Живу я в мире первый раз, На вас и вашу прелесть глядя (1957). Соединяя землю и небо, их языком говорят природа и Бог. Именно через листья деревьев паронимически связываются небо и нёбо (Не отсыхает ли язык У лип, не липнут листья к нёбу ль), так как они наделены способностью «ворочать языком» (в «ДЖ»: …и что они шепчут друг другу, ворочая сонными отяжелевшими листьями, как заплетающимися шепелявыми языками [3, 160]). Благодаря своей «речегенности» лес становится «мачтовым лесом в эфире» между небом и землей. Язык деревьев связан с ветром и водой (ср. ужасный говорящий сад «СМЖ»), с кипением «парусины деревьев» (В саду, до пят Подветренном, кипят лохмотья. Как флот к трехъярусном полете, Деревьев паруса кипят — «ВР»), образуй цепочку переносов дерево — листья — ветки — парус — лодка — ладья души. Так дерево посредством своих «ветвей» создает связь с небесными «птицами души», что и превращает его в «орган» с множеством «ключей и регистров» («Весна» «ПБ»>). Постепенно в мире Пастернака создается паронимическая триада орган — птиц оргии — лик Георгия, синкретизирующая в себе alter ego поэта («Ожившая фреска»).

Итак, деревья как наиболее «высокие» растения стоят в центре вращения и роста мира Пастернака. Они, отражаясь в воде, образуют единый круг земли и неба, в них ударяют молния и гром (и молнии ловленной сочетаемостью даже превращаются в охапки цветов и веток — «гром… нарвал охапку молний»), то принося творческий импульс (ср. «Гроза, моментальная навек»), то смятенье, испепеляющее «дотла» (По дереву дрожь осужденья прошла, Как молнии искра по громоотводу. Смоковницу испепелило дотла — «Чудо»). Через них «просеваются» свет, дождь, снег; они связывают корни, кроны, ключи, родники, и все ростки и побеги, растущие к свету, растительный и животный мир, а также женское и мужское начало жизни. В лесу живет и природный Бог Пастернака-Живаго — св. Георгий. Прячущаяся в «дупле» деревьев «приросшая песнь» — «душа» (ср. связь дупло — птица) соединяет не только женское и мужское, но и божественное и земное начало (С тобой, как с деревом побег, Срослась в тоске безмерной — «Магдалина II»), «корни» которого раскрываются в библейском понятии «ветви»: «Я есмь лоза, а вы ветви; Кто пребывает во Мне, и я в нем, тот приносит много плода» (Ин. 15, 6) [ср. «спелую грушу» в «Определении души»].