Читаем без скачивания Шествие императрицы, или Ворота в Византию - Руфин Гордин

В сей день всемилостивейше пожалованы:

1) Флота Черноморского капитаны первого ранга Николай Мордвинов и граф Марко Войнович в контр-адмиралы; капитаны первого ранга Панайоти Алексиано и Федор Ушаков в капитаны бригадирского чина; капитаны второго ранга Степан Вельяшев, Гаврила Голенкин и Павел Пустошкин в капитаны первого ранга…

2) В воздаяние ревностных трудов по строению города Херсона и по другим порученным делам полковник Николай Корсаков (жалован) в инженер-полковники… ему же из Полоцкой экономии — 450 душ и орден Святого Владимира третьей степени…

Из Журнала Высочайшего путешествия… в полуденные страны России

Огромная толпа, казавшаяся бесформенной, двигалась им навстречу. Похоже, у нее не было головы. Она текла медленно, постепенно сближаясь с царским караваном. Из гула стал постепенно вычленяться бой барабанов и медные возгласы труб.

— Слава тебе. Господи, — перекрестилась Екатерина, — из пушек не бабахают. Хоть уши мои успели привыкнуть к оной пальбе, однако ж не люблю.

Иосиф опасливо оглянулся. И тотчас подался назад. Карета замерла.

— Ну, что там еще?

Выглянул и Потемкин. И, хохотнув, пояснил:

— Выпрягают. Сейчас верноподданные обыватели впрягутся заместо коней. Дабы таким способом оказать любовь и преданность своей государыне и повелительнице.

До них глухо доносились приветственные клики:

— Слава матушке-государыне!

— Слава, слава, слава!

— Великая наша мать!

Толпа начала обтекать карету. Гвардейцы, оцепившие ее, с трудом выдержали напор.

— Ежели бы не солдаты, сейчас подняли бы карету с колес и понесли, — улыбнулся Потемкин — единственный, кто веселился из окружения Екатерины. Все остальные как-то оторопели.

Меж тем карета дрогнула и медленно подалась вперед.

— Повезли! — радостно возгласил Потемкин. — Ты бы, матушка, выглянула, помахала бы кентаврам своим рученькой.

— Довольно с них сего сознания, что государыню свою везут, — откликнулась Екатерина. — Народ надобно содержать в строгости, дабы не позволяли себе лишнего.

Екатерина произнесла это по-русски. И тотчас перевела на французский для Иосифа. Он одобрил:

— Одна из главных заповедей монарха.

Все остальное уже никого не удивляло. Иностранные министры были уверены: народное ликование поставил и загодя отрепетировал сам Потемкин. Потемкин же в свою очередь удивлялся ретивости и усердию местной власти, перещеголявшей все его наставления многомесячной давности.

Однако ж чему было дивиться? В кои-то веки народу доведется увидеть свою императрицу! Божество сошло с небес, его можно лицезреть и, ежели посчастливится, коснуться рукою его платья. Разве не так?

Обыватели, сколько их было, не исключая старых и увечных, высыпали из жилищ своих на улицу, дабы пасть на колена пред явлением государыни. Отчего-то все были убеждены, что отныне жизнь пойдет по-другому, станет лучше прежней, ибо одно появление императрицы способно само по себе все улучшить.

Кому удастся протиснуться поближе к кортежу государыни, станут потом рассказывать, что она ликом светла, сияюща, а облачена вся в золото, на голове же корона, унизанная драгоценными каменьями, бриллиантами да лалами, и свет от них во все стороны так и пышет. И дух благочестивый, ладанный, во все стороны исходит.

— Я не обольщаюсь, — Екатерина хотела быть ироничной, но довольством светилось лицо, — это все князь устроил, однако же народ меня если не любит, то почитает, как должно почитать высшую власть.

— Любит, государыня-мать! — откликнулся Потемкин с жаром. — И не я в сем ликовании повинен — оно само собою устроилось, как выражение сердечных чувств. Здешние жители устроены самым достойным образом благодаря матернему попечению своей государыни, даровавшей им многие льготы и привилегии.

Скорей всего, так оно и было. Народ в этих краях был все больше непуганый, в основном новопоселенцы, одним словом — свободный, незакрепощенный. И чувства у здешних обывателей были несколько иные, нежели у обитателей внутренних губерний. Покамест не брали с них ни податей, ни оброка, чиновники не давили поборами. Говорили, что таковая жизнь будет долгой, и многие верили по своему простодушию. Верили, как простой народ верит в чудеса. И пусть грамотеи уверяют, что чудес не бывает. Это у них, у грамотеев, у господ, чудес не бывает. А у тех, кто прост сердцем и истово верует в Господа своего и в Святую Троицу, у тех чудеса случаются.

Что ж, дай-то Бог, дай-то Бог! Херсон весь всколыхнулся — город для своего ничтожного возраста, можно сказать, вполне устроенный. И весь собрался возле государынина кортежа, а потом и возле дворца, выстроенного по приказу Потемкина к приезду ее величества.

Одни служилые — солдаты да матросы — оставались на своих местах. Тож волновались, но не подавали виду. Впрочем, знали: им по долгу службы предстоит непременно лицезреть государыню, возглашать ей славу, устраивать маневр и палить из пушек — это само собою.

Более всего волновались начальники, ибо им держать ответ за все и про все. Светлейший князь в свое время изрядно пошерстил их, и они более всего опасались его единственного зрячего глаза, который, однако, все видел и во все проницал.

Корабли на рейде и на стапелях адмиралтейских блистали порядком, равно и их экипажи. Им всем была выдана новая амуниция, сиречь одежда, со всеми принадлежностями к ней, то бишь с кивером, ранцем, подсумком и сумою, перевязью, а офицерам — палаши и кортики, опять же пистолеты.

Образцы были представлены на усмотрение и одобрение светлейшего. Он кое-что одобрил, а все лишнее приказал выкинуть, дабы ничего не стесняло воина — в чинах ли он или без оных. Любил повторять свою, однажды высказанную заповедь: наряд солдатский должен быть таков — встал и готов!

Путевой дворец ее величества был воздвигнут на берегу Днепра. Наказ Потемкина был исполнен безупречно: все в нем соответствовало вкусам императрицы. Из Москвы везли хрустальные люстры и зеркала, мраморные камины и канапе красного сафьяна, ковры и ломберные столики, гардины из зеленой тафты с шелковыми кистями с золочеными ножками… Словом, все то, что в здешних девственных краях напрочь отсутствовало, и исполнителей сих художеств быть не могло. Стены были обиты парчой и голубой такой.

— Не могу не отдать должное вашей распорядительности, — обратился Иосиф к Потемкину. — Вы, князь, в некотором роде волшебник. Столь чудным образом оживить эти пустынные края, поставить город со всеми к нему прилежащими службами за каких-то шесть-семь лет, когда обычно города слагаются веками, это ли не волшебство?!

Потемкин любил похвалы, особенно из высоких уст, да и кто их не любит! Он поклонился, улыбка раздвинула его уста, засветился и зрячий глаз.

— Я польщен вашей похвалой, ваше императорское величество, но мои успехи вдохновлены в первую очередь моей государыней и ее беспрестанной заботой об умножении славы отечества нашего. Я всего только верный слуга ее величества, готовый служить и вам как нашему союзнику.

Вокруг дворца неведомо как был разбит парк из зрелых деревьев. Многие из них цвели — яблони, абрикосы и миндаль, — роняя на землю цветные лепестки, белые, розовые, красные, словно бы на великосветском балу.

— Но эти деревья, — удивлялся Иосиф, — они же прежде здесь не росли, они насажены уже будучи взрослыми. Как вам это удалось?

— О, ваше величество, тут нет никакого волшебства. Достаточно иметь двух-трех опытных садовников, и деревья будут большими. Таковых садовников я выписал — это одно из моих увлечений. Посему ананасы и смоквы, апельсины и лимоны на вашем столе не привезены из-за моря, а выращены в моих оранжереях. Да, государь, со страстью надо относиться не только к прекрасному полу, но и к не менее прекрасному делу. И тогда жизнь предстанет очам удивительной.

— Волшебник, волшебник, — подхватила Екатерина, и ее голубые глаза светились лаской. — Я опасаюсь расточать ему хвалы при моих придворных — будут ревновать. А от ревности до ненависти, как известно, один шаг. Интриги, свары, подсиживания — все это непременная принадлежность придворной жизни, но я изо всех сил стараюсь ее искоренять. От интриганов избавляюсь, от сплетников — тож. Хотя люблю, признаться, слушать сплетни, — неожиданно закончила она. — Мои дамы исправно приносят их ко мне.

— Но от них вы не избавляетесь, надеюсь? — Иосиф выжидательно поглядел на Екатерину.

— Ну что вы, как можно, — пожала она плечами. — Сплетничание — едва ли не главная добродетель женщины. Отнимите его у нее — и она перестанет быть женщиной, жизнь ее тотчас обесцветится.

— Мне как-то об этом трудно судить, хотя… Хотя моя покойная матушка, припоминаю, любила разговоры придворных дам, сидя в их кругу. Но были ли то сплетни? — развел руками Иосиф.