Читаем без скачивания Новый Мир ( № 5 2013) - Новый Мир Новый Мир

Он был крупнее всех в отряде: его купол хлестали ветви деревьев на аллее, когда мы парами шли в столовую.

Солнышко.

Мне не нравилось, как он пахнет: мякоть тыквы вперемешку с ушной серой.

В отряде нас было двое очкариков; видимо, поэтому он решил, что мне нужна его компания.

“Артур, хочешь персик?”

Мне хотелось персик, но не из его мокрого пакета.

Однажды Олег Иванович погладил Солнышко по голове; я бы покраснел от унижения, а этот крутил своей башкой под рукой вожатого, как это делают собаки, подставляя живот для чесания.

Когда нашли огромную дохлую змею, все зажимали нос — только не Солнышко; вот держу пари, он балдел!..

Во время мертвого часа я намазал Солнышко зубной пастой; этот кретин улыбался во сне, словно ехал домой…

Мы сидели с мамой в беседке, он зачем-то ошивался неподалёку; мама спросила: “Твой друг?” — я помотал головой: “Еще чего!”

Уходя, мама насыпала ему горсть конфет из того, что принесла мне.

К нему ни разу никто не пришел.

Вот всё, что я помню про Солнышко.

Нас повезли на экскурсию в Ангрен, автобус сломался возле какого-то магазина, мы ринулись внутрь, в прохладу.

Магазин оказался большим: промтовары; какое-никакое развлечение.

Потом Олег Иванович крикнул: “в автобус!”, мы стали выходить наружу…

Витрина вспыхнула тысячью солнечных бликов — это Солнышко в нее влетел со всей своей дури.

Наверно, думал, что автобус уедет без него.

Он просто не увидел стекла и прошиб его белесой башкой.

Теперь она была красная, как спелый фрукт, утыканная треугольными осколками…

Я не помню черт его лица, не помню, во что он был одет, наверно, в шорты и майку, во что же еще? — но крик до сих пор стоит в моей голове.

Крик зарезанного существа.

Автобус увез Солнышко, мы остались возле лопнувшей витрины…

О чем мы говорили? Возможно, о том, что, если Солнышко не выживет, Олега Ивановича посадят — или это сказал продавец магазина?

Вскоре автобус вернулся за нами; салон был весь испачкан бурыми разводами, на полу туда-сюда перекатывалась лужа.

Если Солнышко умер, то зачем он жил своей бесцветной жизнью?

Через год я поехал в другой лагерь, санаторного типа; там на завтрак давали холосас и кислородную пенку.

Рауль Исфаханов. Начало

“Всё на свете является способом отвлечь нас от того единственного дела, ради которого мы здесь…” — услышал он однажды от мастера-шарлатана, привязывающего себя ежедневно к стулу: венскому, кстати, с круглой спинкой.

(Я пишу это — и мне хочется встать и начать мыть посуду.)

Он ждал холода и тоски, но день подарил ему солнце.

Уже много лет он приучает себя довольствоваться простыми человеческими радостями, которые не потому ли простые, что ни в малейшей степени не человеческие?

Является ли их причиной неожиданный сбой в череде природных явлений? память о рожденном и незабытом парадоксе? растущий и ежедневно целуемый живот жены? бескорыстный взгляд на чужую женщину? поиск красоты на порносайтах? искреннее действие любого порядка?

Необходима основа, необходимо основание — твердое и неотвратимое, как законы природы или смерть.

Он был во всем подобен тому шарлатану; навек приколотое к венскому стулу, его сознание ни на секунду не прекращало производить смыслы.

Оно тоже — как и всё остальное — мешало ему делать то, ради чего.

Когда единственное и главное дело закончено, становится очевидно, что оно вряд ли когда-нибудь начиналось.

Теперь понятно, что все эти годы он готовил себя к прекрасному и упорному, в высшей степени благодарному и действительно плодотворному, ибо требующему ежесекундных обоснований — недеянию.

Эдик Фишман. Уловленный ловец

“Как они устроены, эти, по едкому замечанию философа Ш, узкоплечие и широкобедрые существа!

Я понял, понял: решение в том, что они иные.

Начать с физиологии: всё в их теле служит идее повторения, репетиции.

По попе можно судить о груди, по губам — о рисунке вагины…

Пальцы рук — это их собственные ноги в миниатюре…

Если указательный палец на ноге длиннее большого — значит, женщина властна и не обижена интеллектом.

Торчащий наружу пупок говорит о повышенной истеричности, притопленный — о сексуальной возбудимости.

Близко посаженные глаза — о том, что она предаст тебя первой.

О, тут система, система!”

Женовед Фишман знал о женщинах всё.

Раз они другие, значит, необходимо их изучать — и не будешь застигнутым врасплох.

Однажды он обзавелся толстой тетрадью и принялся вносить туда свои наблюдения.

“Ирэна, 27, лиса (путает следы — часто меняет парфюм), в кафе платит за себя сама…

Катя, 30, между белкой и собакой: хорошо тренируемые рефлексы, инстинкт служения в конфликте с чувством собственничества…

Любовь, 23, недопроявленная лошадь (возможно, впрочем, будет жирафом), расстояние от… до… невероятно увеличено…”

В детстве он шил одежды оставшимся от матери куклам, а игрушечным машинкам и оружию предпочитал конструкторы и головоломки.

Теперь он — 40-летняя кошка, делающая один шаг навстречу мужчине и знающая, что оставшееся расстояние тот преодолеет сам.

Да-да, Эдик Фишман поменял пол — это было бы скучно, но здесь важна подоплека (иначе — стала бы я о нем так долго говорить?)…

Руслан Чустов. Единственный взгляд

“Объектив должен быть субъективным” — не самое экзотическое из его умозаключений.

Смирившись с приматом визуальности над иными способами постижения мира (себя), он взял в руки камеру.

Мы не слышим, не осязаем, не обоняем — мы только смотрим.

Зрение притягивает остальные чувства — таков генеральный знак времени, в которое мы заброшены, словно ведро на длинной и не очень прочной цепи…

Общий план: он на перекрестке, он снимает прохожих, пытаясь скрыть от них направление объектива.

Крупный план: он лжет, он подбирает слова оправдания, некто заставляет его удалить изображение с матрицы фотоаппарата.

Он не любит театр: как можно выдержать трехчасовое действие на одном среднем плане?..

Он придумал фильм; идея лежала на поверхности, однако никто так и не решился до сих пор ее подобрать.

Видимо, она считалась утопией: с технической точки зрения ее воплощение стало возможным не так давно (всё дело тут в методе : Эйзенштейн и Дзига Вертов посрамлены!).

Итак.

Фильм одной-единственной точки зрения.

Героиня в своей квартире; мы видим ровно то, что видит она: не только ее “взглядом”, но — буквально — ее глазами.

На глаза падает чёлка, героиня на неё дует.

Женщины моргают в полтора раза чаще, чем мужчины.

После нескольких минут фильма регулярное смаргивание героини становится для зрителей (возможно — только для женщин; это требует проверки) таким же незаметным, как и для нее самой.

Героиня смотрит в окно, героиня пишет письмо, героиня варит кофе, героиня ждет.

Ее саму мы можем увидеть лишь в зеркале, или в стекле окна, или в передней панели микроволновки — когда ее взгляд туда случайно упадет.

Но не раньше, чем через двадцать минут после начала фильма (зрителей нужно интриговать).

Звонок в дверь: пришел герой; на плече у него болтается фотоаппарат.

Между ними происходит разговор: наконец-то мы слышим ее голос.

Герои ругаются: это их последняя встреча.

Героиня в истерике; моргание учащается, слезы наворачиваются на линзу.

Герой вынимает фотоаппарат из кофра и направляет объектив на героиню.

Она захлопывает дверь у него перед носом.

Она идет к открытому окну.

Мы видим (общий план) вышедшего из подъезда героя; мы слышим оклик героини.

Полёт — падение.

Героиня мертва; камера покидает ее зрение и воспаряет над телом.