Читаем без скачивания Записки школьницы - Ян Ларри

Мы опустили головы. Начинается.

Тупорков с удивлением посмотрел на нас.

— Странно, — сказал он, — а я думал, — эти молодые люди из самого лучшего класса.

Мы тяжело вздохнули.

— Увы, — развёл руками директор, — мягко говоря, они далеко не из лучшего класса.

— Пафнутий Герасимович, — горячо сказал Пыжик, — не весь же класс плохой. У нас такие ребята, — он поглядел строго на нас, — и такие девочки, что стоит нам захотеть…

— Захотите! — стукнул по столу ладонью директор. — Докажите! Но, пока я вижу, ты отвечаешь один за всех, а вот когда вы все и за одного будете отвечать, — тогда, разумеется, ваш класс, возможно, станет самым лучшим.

У всех лица стали скучными. Пыжик пытался улыбнуться, да только никакой улыбки у него не получилось. Нина и Валя рассматривали друг друга, словно в приёмной зубного врача и как бы собираясь сказать: «Пожалуйста, идите, я уступаю вам очередь!»

— Так вот что, — встал из-за стола директор, — какой вы класс, — лучший или не лучший, вам легко будет доказать на деле. Мой друг решил сделать подарок, но подарок, по-видимому, он хотел бы сделать лучшим ребятам школы. Это разумно. Это я приветствую. Вот мы и попытаемся узнать, какой же из наших классов самый трудолюбивый, а следовательно, и самый лучший. Сделать же это очень и очень просто. Полетит в Москву тот класс, который к концу года покажет себя самым трудолюбивым классом, у кого будут самые лучшие показатели по ученью, поведенью и общественной работе.

Директор с минуту смотрел на нас выжидающе, потом поднялся из-за стола.

— Всё! — сказал он, кивнув головою. — Надеюсь, ваш класс будет драться за поездку, не щадя животов. Уверен, именно вы и полетите! До свиданья! Сообщите ребятам вашего класса!

Выйдя из кабинета директора, мы побрели молча по коридору, но, как только отошли от кабинета подальше, все словно по команде остановились.

— Ничего! — пригладил волосы на голове Пыжик. — Не всё ещё потеряно! И вообще… ребята у нас мировые… С нашими ребятами можно запросто побывать в Москве.

— А Вовка Волнухин? — спросила Нина. — А Славка? А Королёв? Если бы все были, как Дюймовочка, тогда конечно… запросто!

— Надо объяснить! — сказал Пыжик. — По-хорошему поговорить надо! А кто не поймёт, тому… — тут Пыжик сунул кулаки вверх-вниз, вперёд-назад. — Понятно? Пошли! Сначала будет культурный разговор!

Около дверей нашего класса я столкнулась с папой. У меня так и ёкнуло сердце. А может, он всё-таки вызван директором по делу о запахе мудрости? Может, при Тупоркове Пафнутий не хотел говорить о нас, а теперь, когда конструктор уйдёт, директор примется и за нас.

— Папа, ты за мной пришёл? — спросила я, чувствуя, как замирает у меня сердце.

— А-а, Галка! — остановился папа. — Что это за вид у тебя? Опять схлопотала двойку?

— Просто устала! Много было уроков. А ты зачем пришёл? Тебя вызвали?

— Не вызвали, а пригласили! Мастерские будем делать в школе. Бригаду отцов организуем… Вашу старую учительскую оборудуем под производственную мастерскую. Станки уже отпускают нам. Инструмент отпускают. А руки собственные!

Фу! На душе стало сразу легко и весело!

Но тут я должна сказать несколько слов о производственном обучении в нашей школе.

Дело в том, что с пятого класса нам нужно уже работать в мастерских, чтобы у нас были производственные навыки. А так как своей мастерской у нас не было, мы ходили несколько раз в соседнюю школу, да только там не очень-то радовались, когда мы появлялись. Потом мы стали ходить на заводы, но там тоже не очень восторженно нас встречали. Да и родители были недовольны. Родители стали говорить, что экскурсии на заводы — вещь не плохая, но мы должны иметь производственное обучение, как во всех школах. Наконец, родительское собрание вынесло решение организовать мастерские собственными силами. Это было ещё в прошлом году. Но заводы не могли тогда выделить станки, моторы и разный инструмент.

Оказывается, и у нас всё будет теперь так, как в других школах.

— Будете, — сказал папа, — обучаться токарному и фрезерному делу.

— Думаешь, мне это пригодится? — спросила я, а спросила потому, что терпеть не могу металлические вещи. Просто боюсь их.

— Лишним не будет! — сказал папа. — Во всяком случае, я не знаю ни одного человека, который жаловался бы на лишние знания, но могу назвать тысячи людей, которые сожалеют о том, что в молодости не учились многому, что пригодилось бы им.

Когда я вернулась в класс, тут шло уже бурное собрание.

Бомба стоял на парте и на полную мощность радиовещал:

— Костьми ляжем, но класса своего не посрамим! Докажем миру, на что способен наш доблестный, несгибаемый, несгораемый, особый, мировой седьмой «б»! Завоюем Москву, братцы! Торжественно обещаю исправить отметки по химии, по геометрии, по алгебре и по возможности занять первое место в классе!

Больше всех волновалась Дюймовочка.

Она бегала по классу с таким видом, словно принимала гостей в пустой квартире, и попискивала, чуть не плача:

— Но вы же понимаете… Вы же понимаете… С десятыми же классами придётся соревноваться… Там же почти взрослые… Вы же понимаете? Там же бреются ученики…

— А что десятые? Что десятые? — петушился Славка. — Ого, не знаем мы этих десятых, что ли? Там что, по-твоему, двоечников нет? Сколько угодно! И каких угодно! Даже железобетонные имеются двоечники.

Так одни подбадривали всех, а другие сеяли панику, пугая трудностями соревнования.

Всех больше, конечно, кричал Бомба. Ему бы только пошуметь! Хоть по какому угодно случаю. Он такой шумный, такой взрывчатый. Настоящая Бомба.

— Поднажмём! — кричал он, взгромоздясь на парту и размахивая портфелем. — Вспомним наших славных предков и вместе с ними скажем твёрдо: «Ребята, не Москва ль за нами?»

Разошлись мы в боевом настроении.

2 октября

В классе творится что-то невероятное. Все так горячо обсуждают поездку в Москву и так кричат о первом месте, что я боюсь, как бы не занять нам последнего места.

Первым уроком была сегодня история.

Чисто выбритый, весь точно отутюженный, в класс вошёл Николай Лукич. Солнце сверкнуло на его зеркальных ботинках, вспыхнул белый как снег воротничок. В классе запахло табаком и одеколоном. Николай Лукич очень похож чем-то на директора, но хотя он и похож, а всё-таки совсем другой. Директор нравится мне за то, что говорит с нами, как со взрослыми, а Николай Лукич — за то, что понимает нас, как детей.

— Ну, — опустился на стул Николай Лукич, — пошумим немного или совершим небольшую прогулку в средние века?

— Совершим! — засмеялись в классе.

Николай Лукич никогда не начинает урока, как другие учителя, а как-то незаметно от разговора о погоде, о школьных делах, с рассказа о том, что он только что видел на улице, переходит к рассказу о том, что было давным-давно, когда ещё и наших бабушек-то не было на свете.

И говорит он так, что его нельзя не слушать. Каждое слово Николай Лукич произносит ясно, будто вбивает в голову. Он никогда не заикается, не подбирает слова. Они сами так и текут, так и текут. А ты сидишь и чувствуешь, будто несёт тебя на лодочке из фраз, покачивает на волнах, и вот уже перед тобою поднимаются каменные замки с острыми шпилями, по берегам мчатся всадники, закованные в латы, на городской площади клубится чёрный дым костров; мы слышим крики людей, которых жгут за то только, что они не верят в разные глупости. На уроках Николая Лукича девочки нередко плачут, а мальчишки кусают губы, но иногда класс дружно хохочет. Это бывает тоже часто. Николай Лукич так забавно рассказывает о средневековых нравах и суевериях, что просто невозможно удержаться от смеха.

Но сегодня не было в классе ни тишины, ни обычного интереса к уроку. Николай Лукич и сам заметил скоро, что слушают его «в пол-уха».

— Что-нибудь случилось? — спросил он. — Почему сегодня так рассеянны благородные рыцари и дамы?

Мы засмеялись. И как-то сразу наладилось всё по-прежнему в классе. Таня Жигалова сказала:

— Мы так переживаем, Николай Лукич… Поездку в Москву переживаем… То есть не поездку даже, а полёт… На «ТУ-104»! — И рассказала всё о подарке Тупоркова.

Николай Лукич сказал, что он сочувствует нам, и обещал помочь отличникам по истории подтянуться по другим предметам.

Всё как будто шло хорошо. Но многих ребят смущала история с запахом мудрости. Ведь нашей пятёрке могли простить испорченное платье, если мы сами честно признаемся директору и сами же уплатим Лийке стоимость платья, но если директор сам узнает, что это наша работа, — мы получим тогда по четвёрке за поведение, и, кроме того, Пафнутий будет презирать нас за бесчестность и трусость.

Вот если бы мы знали наверняка, что наше признание не подведёт класс, пятёрка отважных сегодня же пошла бы и призналась во всём. Ну, а вдруг наше признание повредит классу?