Читаем без скачивания Жестокий спрос - Михаил Щукин

— Ты что, думаешь, прижился у нас, всем угодил? Не, парень, не люблю я тебя, не то слово — терпеть не могу. Ты не Гальку у меня украл, ты мечту мою своровал. Во, гляди, видишь? Не руки, а грабли. Считай, тридцать лет из них вил не выпускал, все на ферме, на ферме. Ждал, думал, что дочь и за меня, и за себя поживет, высоко чтобы, на почете, на достатке. А ты…

— Денег, что ли, мало? Да я больше другого инженера получаю.

— У меня и без твоих хватит. Высоты, высоты надо. А у тебя какая высота? Полтора метра от земли, как на трактор сядешь.

Тесть смотрел прямо ему в глаза, тонкие губы подрагивали. И Петру пришла шальная мысль: если он сейчас приложится своим кулаком к этим губам, то от них останется одна каша. И кулак уже сжал, и рука напружинилась, но тут выбежала на крыльцо Галина и заторопила к гостям.

Да что говорить, чужой он, Петька Кудрявцев, тестю Ивану Спиридонычу, чужой. И, как всегда, добравшись до этих думок, Петр постарался о них забыть. Это у него ловко получалось. Попытался представить сына. Интересно — какой он, на кого похож? Лучше, конечно, чтобы на него самого, только пусть глаза будут Галинины, большие, черные…

Одна борозда ложилась к другой, все то же легонькое облачко тянулось за трактором, и солнце уже перевалило на вторую половину. Мир широкий, открытый, как эта пашня, лежал вокруг, и в этом мире гудел трактор, шелестел ветер в ближнем колке, и в этом мире был сам Петр, и сильно, упруго стукало его счастливое сердце, и далеко отсюда, но в этом же мире стукало еще ничего не понимающее сердчишко его сына.

От мыслей оторвал сосед по улице, Алексей Дерягин. Он прикатил на своем потрепанном скрипучем мотоцикле и, еще не заглушив его, перекрывая мотор трактора, заорал:

— Ты чо, чокнутый?! От деятель! Слезай! — Алексей по привычке размахивал руками, шумел и слушал только самого себя. — Сын родился, а он на работе! Я бы уж давно носом в кювет, а он работает. Сын! Это ж такое… Тьфу, ну и дурак ты. Да если б у меня мужик, да я бы… Тут хоть лбом бейся — вторая девка. Слезай, я пахать буду.

— Ты же в отпуске.

— Ну и что! За один день не убудет, — Алексей полез в кабину и уже оттуда крикнул: — Ты крестины не зажми. Коньяк мне поставишь!

Петр постоял на краю поля, улыбнулся на шебутного сменщика и тихонько подался домой. Он шел напрямки цветущим полем, по дороге, на которой лежала глубокая, притоптанная пыль, через колок, и все, что попадало навстречу, было ярким, разноцветным, сочным, как всегда бывает в июне, в самом начале лета.

Вечером вместе с тестем и тещей Петр поехал в роддом. Еще ни разу он не испытывал такой нежной жалости к жене, как сейчас, увидев в окне ее посеревшее, похудевшее лицо, увидев в ее глазах новый, глубокий свет — казалось, что взгляд Галины обращен не на него, а в глубь самой себя. Он что-то спрашивал, ненужное, лишнее, то же самое спрашивали тесть с тещей, Галина, устало и умиротворенно улыбаясь, отвечала тихим, едва слышным голосом.

В палату вошла няня, сказала несколько слов, и женщины, оглядываясь на окно, задвигались на постелях.

— Сейчас кормить принесут. Посмотрите.

Петр вспрыгнул на фундамент, ухватился за толстые наличники окна и прижался к стеклу. Несли его сына. Он сразу его узнал, будто видел раньше. И эти припухлые закрытые глазки, и недовольно сморщенные, опущенные вниз губешки, и редкие белесые волосы, сквозь которые просвечивала розовая головка.

— Папенька голимый, — определила теща, и нельзя было понять, то ли она радуется этому, то ли огорчается. Тесть крякнул и ничего не сказал. Петр даже не замечал их, даже Галины теперь не видел, а видел только сына. Тонкие губешки дрогнули, расползлись, и Максимка заплакал.

— Ну, все. До завтра. Певец будет, соловьем заливается. — Няня отдала сверток Галине и задернула занавеску.

Домой ехали молча. Иван Спиридоныч хмурился своим узким, вытянутым лицом и невесело размышлял. Когда приехали домой и Петр пошел на свою половину переставлять диван, Иван Спиридоныч не сдержался.

— Вот, все, сработали, — распаляя самого себя, начал он. — В люди выбились. А уж как планировали, как планировали, как по-писаному все.

— Да хватит тебе, отец, чего еще надо-то! Живут хорошо, и мужик неплохой, не всем же за начальниками быть.

— И ты туда, дура! Я всю жизнь на низу, и она вот. Эк, принц — Петька Кудрявцев! Все, пропало. Теперь, с пацаном, не разойдутся. Все, живите, тут вам и место, раз котелок не работает. Ну, чего ты руками на меня машешь? И откуда только выперло его, паразита, откуда он на ее вылетел!

Тут он оглянулся и увидел в дверях Петра. Лицо у Петра было в красных пятнах. Но Иван Спиридоныч уже не мог остановиться:

— Ты на меня буркалы свои не выставляй. Я скажу! Что думаю, то и скажу!

Петр, не закрыв дверь, осторожно вышел в сенки. В глазах у него было темно, и он на ощупь нашел под лавкой тяжелый колун с гладким, оттертым топорищем, по-прежнему ничего не видя перед собой, взвесил его на руках. Взвизгнула теща. Попятился к окну Иван Спиридоныч. Петр выбрался на крыльцо, дохнул полной грудью, и в глазах у него посветлело.

В углу ограды валялось несколько старых закоряженных чурок, отрезанных от комля березы. Он поставил одну из них на попа, занес над головой колун и с остервенением ахнул в самую середку. Брызнули от колуна тонкие трещины, чурка не поддалась. Петр вытащил колун и снова ахнул. Он хрипел, ругался шепотом и бил, бил в старую, железной крепости чурку, пока не развалилась она на две половины, обнажив чуть желтоватую середку.

До самой темноты он пластался с чурками и бросил их только потому, что колун начал выскальзывать из рук. Пришел в свою комнату, лег на диван и долго, ни о чем не думая, смотрел в потолок. В голове у него было пусто. Так и уснул.

Утром эта мысль пришла к нему самой первой, будто она созрела, когда он спал. Сын!.. Вот что главное. Это как же он будет смотреть на отца, когда про него такое говорят, он ведь подрастет и все станет понимать. Вот какой у него отец, не свое место занял. «Готовился, игрушки собирался покупать, — думал Петр, — диван переставлял, надо же не игрушки, а себя для сына готовить, наждачкой чистить»…

В конторе Петр подождал, когда закончится планерка, и зашел в председательский кабинет. Председатель был в хорошем настроении и встретил его с улыбкой:

— Ну, с чем пожаловал, молодой папаша? Поздравляю, слышал. Молодец!

— Мне квартиру надо.

— Постой. Разве так к начальству ходят? Как палкой по голове. Ты садись. У вас же там целые хоромы.

— Мне отдельную надо.

— А что загорелось-то? Ты расскажи.

Петр боялся, что председатель его не поймет, и рассказывал долго, как ему казалось, убедительно. Председатель слушал.

— Значит, о сыне беспокоишься. Да, далеко смотришь. Допустим, я тебя вроде понял. Но где тебе квартиру возьму? Дом еще не сдали, да и квартиры все распределили.

Петр догадался, что председатель ничего не понял, догадался, что тот все это считает блажью и теперь начнет крутить.

— Я тогда уволюсь. Меня в лесничество давно звали.

— Ну, брат, ты нахал!

— Мне нужно.

Председатель упирался, Петр напирал. Вызвали агронома с парторгом. Терять такого механизатора никому не хотелось, и квартиру скрепя сердце решили все-таки выделить.

На следующий день было воскресенье, но в доме копошились строители, заканчивали отделку. Петр вместе со своим дружком Алексеем нашли выделенную квартиру, посмотрели ее, и Алексей тихо свистнул. Полы были настланы из сырых досок, их покоробило, и щели зияли толщиной в палец, стекла еще не вставляли, а двери и рамы покрасили в ядовито-зеленый цвет.

— Вы что тут делаете? — просунулся в дверь бригадир строителей.

— Чтоб тебе оградку последнюю дети таким цветом покрасили, — отрезал Алексей.

Бригадир все понял и исчез.

— Петро, да мы тут за две недели не управимся.

— Управимся.

И Петр взялся отрывать плинтуса. Через три дня квартира была готова. Блестела и светилась.

Петр, не разговаривая ни с тестем, ни с тещей, перевозил вещи. Все самое тяжелое было для него сегодня легким, будто он скинул давно висевший за плечами груз. Такое чувство у него случалось раньше, в детстве. Ходишь на покосе весь день в тяжелых кирзовых сапогах, а вечером скинешь их и побежишь купаться, так прытко побежишь, что не чувствуешь собственных ног, только беги и беги.

Теща плакала, тесть сопел.

Петр, перед тем как уехать, подошел к ним и, удивляясь своему спокойствию, сказал:

— До свиданья. Приходите в гости. Зла на вас не держу, а жить с вами не могу.

Он потом оглянулся, когда отъехал, две фигуры показались ему одинокими, жалкими. Екнуло сердце, но он только сильнее нажал на педаль, и машина помчалась быстрее.

Они купали первый раз Максимку вдвоем. Согнувшись над ванной, Петр держал на ладони теплую головку, и пот катил с него градом. Потом, когда все закончили, он едва разогнулся — так свело спину, будто две смены не вылезал из трактора.